Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В голове неприятно шумело, словно там работал мотор. Матвей Платонович достал из портфеля египетскую книгу, раскрыл и задумался о молодом человеке, похожем на Анубиса. Бог мертвых заинтересовался его знаниями. «Хватит… — укорил себя. — С чего я взял, будто он зарится на библиотеку?..»
Матвей Платонович вытер руки о тряпку, которую использовал в качестве кухонного полотенца, отогнал нелепые мысли и обернулся к немцу, раскрытому на оглавлении. Вчера они остановились на Месопотамии.
Бегло просмотрев последние записи, Матвей Платонович остался доволен. Снова он обращал свой взор к любимейшей, чья мифологическая жизнь протекала на его глазах. Инанна — богиня плотской любви, звезда восхода, владычица небес.
Давно, когда он был молод, эта девица являлась ему в греховных снах. Всякий раз она подвергала его унижениям, но в конце концов, сменяя гнев на милость, позволяла то, чего не позволила ни одна живая женщина. Теперь, когда он состарился, а она сияла нетленной юностью, в его сердце вкралась нежность, как будто та, что была тайной радостью его жизни, предстала не возлюбленной, а дочерью. Если смерть явится, он желал умереть на ее руках.
Впрочем, на эту милость смешно рассчитывать: она — могущественная из могущественных, ее знаки стоят рядом со знаками Мардука, верховного бога, чей дух живет в его огромной статуе, пока однажды ее не покинет. Это событие миф увязывал с гибелью страны.
Пал, пал Вавилон, великая блудница,
сделался жилищем бесов
и пристанищем всякому нечистому духу,
пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице…
«Как же там?.. — вместо строк, ускользавших из памяти, в голову назойливо лезла дворничиха. — Надо же, приходили из ЖЭКа…» — он представил себе чужих людей, стоящих на тротуаре. Задирая головы, они оглядывали его окна.
Матвей Платонович встал и перешел в комнату. «Если явятся сюда, — он бормотал, словно готовился к нашествию варваров, — скажу: кто вы такие? Какое у вас право?.. Это — мои окна…»
Ходил между полок, осматривая книжные корешки. Готовясь дать отпор этим, глядящим в чужие окна, он думал о своих подлинных современниках — жрецах, живших в разные времена и написавших его любимые книги. Время, стоящее за окнами, не имеет над ними власти. Из века в век они возводят Великий город, куда не входят нечистые и преданные мерзости. Его память наполнена знаками их подлинного величия. В этом городе он, недостойный из недостойнейших, служит хранителем общих знаний, объединяющих все великие цивилизации.
«В этом моя сила. Я не должен никого бояться…» — так он уговаривал себя, изнемогая от слабости, но что-то подступало, шевелилось в глубине, ворочалось под толщей знаний, будто дворничиха, шаркавшая веником, сорвала задвижку, на которую он запер какую-то тайную дверь.
Тетерятников взялся за сердце и подошел к окну. С уличной стороны стекла покрылись слоем копоти. «Позорю… Кого я позорю?» — ковырнул бумажную полоску. Казалось, полоска въелась намертво, но она вдруг отпала, словно держалась на честном слове. Воодушевленный успехом, он взялся за вторую. На этот раз потребовалось усилие.
Морщась от нестерпимой боли, будто сорвал не бумажную полоску, а бинт, присохший к ране, Матвей Платонович смотрел в окно. В кривом крестообразном просвете виднелась темная улица, фасады домов на противоположной стороне.
Внизу, на тротуаре, собрались люди. Сквозь копоть, покрывавшую стекла, он едва различал лица. Эти люди стояли молча, но в памяти Тетерятникова их молчание кукарекало и било крыльями, потому что это были они: те, кто собрались в зале, когда его вывели на сцену.
Матвей Платонович повернул голову: во главе президиума сидел человек. Этот человек беседовал с ним накануне. Теперь сидел ровно, смотрел прямо в зал. В то же время его неподвижный глаз следил за ним, не выпуская из виду, будто обладал нечеловеческим умением — видеть всех и вся. «Смелее. Мы вас слушаем», — шакалий глаз вспыхнул, словно наводя фокус.
Матвей Платонович провел пальцами по груди, пустой и готовой к бальзамированию, и, не слыша своего голоса, произнес громко, как договаривались:
— Собаке — собачья смерть. Мой отец предал Родину. Я отрекаюсь от своего отца.
Шакалья голова кивнула благодушно и, мгновенно приняв человеческие черты, обернулась к двери. В зал, под завязку набитый современниками, входила группа молодых людей. Каждый нес небольшой сосуд. В этих сосудах были спрятаны внутренности покойных, извлеченные умелыми руками…
Матвей Платонович держался за оконную рамку, не чувствуя сердца, словно орган, гоняющий кровь, уже извлекли.
* * *Из-за крайнего флигеля выкатился приземистый мужичонка в рыжей ушанке.
— За картошкой? — косясь на ее мешок, спросил одобрительно. Инна кивнула. На плоском лице новосела отразилось удовольствие. — И я, — он вертел пустой сеткой. — До обеда в универсаме не было — обещали завезти. Третий раз хожу. Утром-то картошка была, но мелкая — я не взял, — мужичонка заглянул Инне в лицо и снова завертел сеткой, будто собирался закинуть ее, как невод.
Инна повела глазами по бледным, оклеенным сероватой плиткой домам. Местами плитка отвалилась: словно стены пошли красноватой кирпичной паршой.
— Так и ходите целый день?
— А как же, а как же! — теперь сетка волоклась по снегу. Рыжая патлатая шапка съехала на один бок.
