— Но что же делать с извечным человеческим желанием? При определенных обстоятельствах именно ради бессмертия человек соглашается умереть, — Павел возражал горячо.

— У вас ангельский подход, — тон собеседника был абсолютно серьезным. — У меня же — подход старика. Но поскольку старик и есть падший ангел, значит, по известному логическому закону, у нас с вами могут обнаружиться точки пересечения.

Орест Георгиевич стоял, все еще прислушиваясь. Он вспомнил старуху, сидящую в соседней комнате. На фотографии, забранной в тяжелую раму, она блистала ангельской красотой. «Станешь тут падшей… Прожив такую жизнь…»

Между тем Павел засмеялся ласково:

— А культура? Разве она не бессмертна?

— Великая культура покоится на великих мифах.

— И чем же не подходят наши? Среди них есть подлинно великие: революция, война… В конце концов, блокада.

Орест не застал начала разговора и теперь слушал, пытаясь понять.

— Подходят, если они останутся актуальными. Тогда их можно будет перерабатывать бесконечно. Будь я моложе, я позволил бы себе высказаться определеннее: переливать из пустого в порожнее, но я — старик. Мне не к лицу этакие вольности.

Орест Георгиевич застыдился своей нарочитой медлительности.

Дальняя комната, в которую он входил, больше напоминала приемную. В отличие от гостиной, она была обставлена со старомодной тщательностью. Три кожаных дивана стояли, образуя букву П. На одном, кинув руку на черный глянцевый валик, сидел Павел. Орест оглянулся, ища глазами его собеседника.

В углублении капитальной стены на месте дровяного камина был устроен электрический, внешне напоминавший старинный. Его окружали изящные витые колонны. По виткам ходили холодноватые отсветы. Экран отодвинули в сторону — к самому, на одну ступень, возвышению, в глубине которого стояло глубокое вольтеровское кресло, затянутое холщовым чехлом. В кресле утопал старик. Лицо, скрытое в полумраке, поражало бледностью. В остальном Орест не нашел ничего необычного: высокий лоб, залысины, близко посаженные глаза.

Старческая рука потянулась к настольной лампе, контурами повторявшей керосиновую: высокий рожок, плафон, изукрашенный узором. Старик повернул рычаг, словно подкрутил фитиль.

Павел встал и подхватил Ореста под локоть:

— Прошу любить и жаловать: мой друг Орест Георгиевич. А это, — поклон в сторону кресла, — доктор Строматовский.

— Вы — врач? — все-таки Орест Георгиевич не скрыл удивления.

— Увы! Официально я считаюсь доктором химии, но, говоря между нами, числю себя по ведомству генетики. Слыхали о слугах этой продажной девки? — Строматовский улыбнулся тонко.

— Дай бог, — Павел подхватил почтительно, — чтобы у всех продажных девок были такие преданные слуги. Я бы сказал — рыцари, — он воздел указательный палец.

— Рыцари со страхом и упреком, — Строматовский ответил коротко, и Павел отступил. Оресту показалось: как-то стушевался.

— Вы ведь тоже естественник? — к нему доктор обращался с церемонным дружелюбием.

— Химик, — Орест Георгиевич решил быть лаконичным.

— И что же, достигли успехов?

Орест пожал плечами неопределенно.

Доктор поднял руку: три пальца сухой кисти были вытянуты вперед, два — сведены. Он шевельнул вытянутыми, словно сбрасывал с вопроса шелуху:

— Есть ли в ваших трудах то, в чем вы превзошли предшественников?

Орест смотрел на сухие твердые пальцы:

— Нет, — он замялся. — Пожалуй, нет.

— Завистники? Чья-нибудь злая воля? Может быть… вас преследуют?

Он замечательно понял старика:

— Завистники — вряд ли. Преследовать не за что, — он взглянул на Павла украдкой.

Тот опустил веки, словно одобрил ответ.

— Вы всерьез полагаете, что преследующим нужен предмет? — Орест Георгиевич обернулся. В комнату входил хозяин. — В этом случае довольно двух действующих лиц. Необходимое и достаточное условие, последняя истина греков: дух Ананке. Судьба преследует героя.

— Тем более, — Орест кивнул, здороваясь. — Увы! Я не герой.



— Преследует? Вы имеете в виду, эринии и всё прочее? — Павел снова вмешался. — Это если верить Эсхилу. Но мне, говоря по совести, уж если выбирать между интерпретаторами, ближе Еврипид. Всё как в жизни. Никакого героического ореола. Главное действующее лицо — душевнобольной.

Орест напрягся. Слова Павла отдались сильнейшим раздражением: эти спекуляции на его имени надоели до смерти, но в то же время внушали тревогу, будто подталкивали к пропасти, словно от них исходила какая-то длинная волна, ведущая в глубины памяти, где его мифологический тезка, мстя за убитого отца, убивал собственную мать.

Строматовский перехватил его взгляд:

— Ну, ну… Бог с ней, с мифологией! Кто старое помянет… — доктор переждал неловкое молчание. — Ваш друг, — он счел возможным продолжить, — сообщил, что в вашем личном архиве сохранилась редкая рукопись — так сказать, досталась в наследство. Надеюсь, вы не будете против, если мы в своем сугубо узком кругу ознакомимся с ее содержанием, — интонация приподнялась вопросительно.

Орест Георгиевич оглянулся на Павла и ответил твердо:

— Не думаю, что это доставит мне удовольствие.

Глаза старика сверкнули:

— Если так, примите мои нижайшие извинения. Поверьте, если б знал… — Строматовский развел сухими руками.

«Господи, да какая разница… Все равно уже прочитали», — Орест Георгиевич подумал и махнул рукой.

— Благодарю вас, — старик засмеялся беззвучно. — Вы — покладистый собеседник. Теперь это редкость, как отменное вино.

Орест Георгиевич опустил взгляд, но сейчас же поднял, услышав прямой вопрос:

— Как вы полагаете, что самое интересное в истории?

— Люди, — Оресту