— Чувств пять, желания определены, побуждения однообразны. Будь по-вашему, все окончилось бы на Авеле, а между тем история длится.

Орест оперся о диванный валик, готовясь возразить, но Павел опередил:

— Вы, доктор, хотите сказать, что люди, как элементы истории, вас не интересуют?

Сухая рука поднялась:

— Мне интересен любой человек, но только как носитель заблуждения. Именно в общественных заблуждениях скрываются зерна истины, и я — как петух — стремлюсь их склевать, — пускаясь в рассуждения, старик молодел. Орест слушал внимательно. Беседа становилась особенным, самодостаточным удовольствием. — Впрочем, можно сказать и иначе: люди выдыхают заблуждения. Я же их вдыхаю, перерабатываю и выдыхаю истину. Exsufflatio — insufflatio[8].

«Добрались до латыни», — Орест Георгиевич уже успокоился и теперь любовался светом камина.

— Можно ли быть уверенным, что именно в заблуждениях присутствует истинное зерно истории? — он спросил, размышляя.

— Что есть заблуждение? — Строматовский склонил голову набок. Орест подумал: и вправду похож на петуха. — Во многих случаях — это просто истина, проходящая первую фазу своего земного существования. Точнее, так ее называют люди, наблюдающие процесс со стороны. Взять хоть историю Иисуса. Первых его адептов недальновидные римляне карали как носителей злостного заблуждения. Их считали абсолютно заблудшими именно на том основании, что они брались проповедовать абсолютные истины. Которых, кстати сказать, не было у римлян: ну разве что почтение к власти.

— Вы верите в Иисуса Христа? — Орест Георгиевич спросил удивленно.

— Я, — ангельский доктор сидел спиной к лампе. Орест Георгиевич не мог видеть его лица. — Я, скорее, римлянин: верую в разных богов. Но скромно и без фанатизма.

— Не понимаю, — Орест поднялся, — чем на практике может помочь изучение общественных заблуждений? Как правило, они весьма примитивны.

— Не скажите… — Строматовский покачал головой. — Хорошее заблуждение соотносится с контекстом эпохи. В случае удачи можно нащупать эпохальную истину — если, конечно, предположить, что у каждой эпохи она есть.

— Вы полагаете, у нашей — тоже? — Орест Георгиевич подхватил заинтересованно.

Хозяин вышел из комнаты.

Беседа выходила на новый виток. Павел приблизился к камину и что-то подправил. Красные электрические зигзаги высветили коллаж, висящий над колоннами: башня, увенчанная красной звездой.

— К сожалению, в этом смысле наша эпоха — не из лучших, — старик продолжил неторопливо. — Ее истина соткана из противоречивых заблуждений. Те, кто живет в настоящее время, — непримиримые враги. Впрочем, это у нас в традиции. Одни проклинают власть, другие — ей верно служат. Но именно в этом противоречии можно нащупать нечто общее — я имею в виду, предмет. Власть — вот ключевое слово. И те и другие считают ее незыблемой и вечной.

— В таком случае, — Орест Георгиевич почувствовал себя свободнее, — рискну продолжить: заблуждения — насыщенный раствор. Поставьте на огонь, и стенки покроют крупицы истины.

Старик засмеялся, растягивая рот по-лягушачьи:

— Вот мы и условились: мой петух — аналог вашей реторты. Впрочем, вы — точнее. В поисках истины главное — огонь, — теперь он не смеялся. — Боюсь, в этом-то и проблема. Поди-ка, разведи его под сердцем! — лягушачья кожа сморщилась. — Очень трудно загореться мыслью. В наше время это не под силу даже молодым.

Хозяин вернулся. В руках он держал металлический шар на ножках. Снизу они имели форму звериных лап, но завершались миниатюрными головами. Орест Георгиевич всмотрелся: лев, медведь, кажется, барс и еще один, с рогами, — звериные головы по всем четырем сторонам. Сбоку торчал кран с поворотным ключом. Под днищем располагалась спиртовка. Хозяин чиркнул спичкой. В подбрюшьи сферы забился синеватый болотный огонек.

— Беда в том, — Строматовский смотрел на пламя, — что обе стороны действуют несогласованно и этим самым впадают в методологическую ошибку. Одни стоят за то, что систему нужно разрушить, другие — силятся найти способ удержать ее в прежних рамках. И тоже — любой ценой.

Хозяин приподнял крышку. Тяжелый гвоздичный запах хлынул через край. Чистые грани стаканов вспыхнули багровым.

— Моего отца расстреляли, когда мне было, кажется, лет десять, — мускулы под глазами дрогнули.

— Кажется? Да, да, понимаю… Ни времени, ни места… В советской трагедии всё приносят вестники, — Строматовский говорил печально. — В этом смысле мы пытаемся следовать античной традиции. Беда в том, что классический механизм разрушен: из всех единств осталось одно — единство действия.

— А я? — Орест Георгиевич выпрямил спину. — Как я должен относиться? К какому лагерю примкнуть?

— На вашем месте я не примкнул бы ни к какому. К чему множить заблуждения? — сухой рукой доктор провел по лицу. — Ваш отец оставил рукопись…

— Да, — Орест свел дрогнувшие пальцы, — и в ней — его заблуждения. Они характерны для его поколения, но я, — пальцы, сведенные в замок, разжались, — никакой истины разглядеть в них не могу.

Строматовский взглянул коротко. Павел поднялся, подошел к каминной полке и подал рукопись. Стариковские пальцы разгладили края: непокорные листы вздыбились, норовя свернуться в трубку.

Четыре пары звериных глаз смотрели по сторонам.

— Я думаю, — Орест Георгиевич смотрел прямо, — мой отец отдавал себе отчет в том, что заблуждается. Во всяком случае, решил сжечь.

— Ну-у, — протянул Строматовский. — Тут работали и другие причины, например, страх.

— Но все-таки не сжег, а сшил, — Павел произнес настойчиво.

— Ваш отец, — доктор не сводил глаз с живого пламени, — сумел нащупать главное: узкое место всей системы. Судьба, преследующая страну, требует создания нового человека. Человек ветхий создан по образу и подобию. С новыми задачами ему не справиться — эта система не по нему.

— Если вы, — Орест