— Не твоего ума! — Таракан покрутил крючковатым пальцем. — В рай. Теперь поняла?

— Не моего, нечего и говорить.

Он моргал слипшимися ресницами.

«Не хватало еще одного психа».

Таракан бормотал свое:

— Хозяин-то умер, ох, тут-то и забегали… Из подвала — жгли во дворе. Потом и в подвале жгли. Только запалили, а тут — шасть! — и крысы. Хоронились, видать, в подвале… А они тащут, тащут…

— Кто, крысы?

Таракан не слышал — глядел мимо.

…От подвала тепло — котельная под полом. Пол мраморный, а хоть босиком ходи. Он не ходил, сидел в будке. Прислушивался: мягкий шорох шин. У тех всегда растерянные лица… Возвращая входные документы, отдавал конвою честь. Хоть бы раз козырнули… Однажды, по ошибке, отдал честь этому, кого привезли: светловолосый, красивый, как киноартист — хоть сейчас на карточку. Кивнул в ответ. Потом-то и сам засомневался, может, кто из знакомых? Раз набрался храбрости, спросил. Лейтенантик-то молодой, а то-оже презрительный. Но, правда, ответил: мол, певец. С певцами он никогда не знался: рядовой Иван Полозов, русский, социальное происхождение — из крестьян.

Он помнил светловолосого. Всегда, даже в тот день, когда умер товарищ Сталин. Эти-то бегали всю ночь, таскали ящики… К утру одного вызвали. Кинулся: а ящик-то — куда? Оставил в каморке. И чего в голову влетело? Знал ведь, чем рискует. Прямо затмение: сидел, перебирал дела, вынимал карточки. Под барьером, на ощупь, как слепой. Сверху — лицо часового, а на коленях — пальцы: шарят, вскрывают папки…

Ящика хватились назавтра, поволокли на двор, к костру. Никто не догадался проверить. Дома разложил — нет, светловолосого не было. Потом и самого перевели. Работал. Выслужил квартиру. Всего-то лет за пять. В других войсках — хрен! Лет двадцать бы промурыжили. Женился. Потом все умерли: и жена, и сын…

К стене пришпилил не сразу. Потом все-таки решился — оглянешься, вон они. Будто живые души. Всё не один…

Он уперся на локти, тяжело трезвея…

«Вона когда настигли…» — на лбу выступила испарина. Капли пота, собравшись, покатились к бровям.

Он взялся за сковородник, лоснящийся от жира:

— Шпионить пришла, чертова кукла?! Медсестрой вырядили? — мелким, старческим галопцем кинулся к дверям. Добежав, закинул чугунный крюк.

— Если вы сейчас же… — Инна отступала к чучельной полке, — не откроете… — не оборачиваясь, нащупала собачью голову. — На стул! Я сказала, на стул!

Таракан затих. Она подскочила к двери и, откинув чугунный крюк, обернулась, торжествуя.

Таракан, старый и смирный, сидел за столом.

— А старухе ты — кто?

— Внучка, — ответила из упрямства.

— Врешь ты всё, — он сказал и прикрыл десны. — Ты другого корня — не старухина. Чужая ты им — не родня. Ты хи-и-трая! А они — до-вер-чи-вые, — он вылезал из-за стола. Голые десны шевелились, приближаясь: — Ты — шпионка! — гладил себя по щекам, бормотал несусветное. — Ты не на них — на меня похожа. Моего корня… Как две капли!

Инна покосилась на собачью подставку:

— Я на маму похожа. Сейчас, — рука шарила за поясом. — Вот, глядите. А это — я, — она сунула ему под нос другую карточку.

— Где похожа-то? Не похожа. — Тараканьи глазки забегали. — Ты — жучка приблудная, а эта девка, — он ткнул в желтоватую фотографию, — старухе — родня!

— А я вот возьму… Возьму… и напишу, куда следует. Пусть знают, как вы тут шпионите… под дверью. И всяких развешиваете…

— Пиши, пиши… — Таракан хихикнул. — И я напишу. Заявление. Уж мне-то поверят. Ты меня… ага, била. Вон, этим… — он ткнул в собачье чучело.

Инна схватила фотографии и вышла, напоследок жахнув дверью. «Похожа — непохожа… Своя — чужая… — шагала вниз по лестнице. — Психи! Все сумасшедшие…»

В автобусе она забилась на заднее сидение. Сидела, думала: сейчас, вот сейчас оно снова приблизится. Но приближались маленькие лица, будто сошли с тараканьей стенки. Плыли перед глазами, будто бежали за нею следом. За ними лез Таракан, что-то бубнил, шевеля голыми деснами…

— Ваш билетик?

Инна вздрогнула: дядька с нарукавной повязкой тряс за плечо.

— Ой… я… я… — она съежилась: выведут из автобуса, отправят в милицию, вызовут родителей…

— Ваш билетик, женщина, — он повернулся к тетке, сидевшей у самого прохода. Тетка сунулась в сумку и предъявила проездной. — Штраф готовь. Рубль с тебя, — не выпуская Инну из поля зрения, контролер кинул через плечо. — Билетики предъявляем. Ваш билетик, мужчина…

Мужик в кроличьей шапке протянул билет.

Инна шарила в кармане, будто надеясь на чудо. Пусто, только фотографии. Она залезла поглубже. Звякнула мелочь…

— Понимаете… Я всегда плачу. Правда. Просто забыла…

— Чего ж ты так? — дядька глядел сурово. — Молодая, а беспамятная.

— А чего им, — тетка, сидевшая у прохода, встряла ворчливо. — Они ездиют, а государство плати.

Автобус подъезжал к остановке. Парень в синей куртке, тесня пассажиров, пробирался к задней площадке. Дверь зашипела и открылась. Проходя мимо, сунул ей в руку свой билет.

— Я нашла, вот, — Инна протянула контролеру. — В кармане завалялся.

— Завалялся у нее… — контролер глянул на цифры. — Другой раз чтоб не заваливался… Женщина, билетик предъявляем… — он двинулся дальше.

Инна повернула голову. Парень стоял на остановке. Поймав ее взгляд, подмигнул.

Дворцовая площадь