– Я не дам на это своего согласия, – сказала я.

– Оно нам и не понадобится, – ответил Уилл.

– Я обращусь к королю.

– Он тебя не услышит. – Сейчас Уилл был столь же решителен, как и его мать. – Для тебя, Джоанна, было бы лучше просто тихо смириться. Тогда бы и я был посговорчивее.

Воображение снова начало рисовать разные варианты. А если я откажусь «тихо смириться», меня что, поволокут силой, заставив горько пожалеть о своем упрямстве? Или приставят ко мне вооруженных солдат, чтобы заставить подчиниться? Я не думала, что до этого дойдет, но чувство собственного достоинства не позволяло мне рисковать такой возможностью.

Во мне кипела неистовая злость, когда я, молча подчинившись, надела подбитый мехом плащ с бархатным капюшоном, уже приготовленный для меня. Мне не оставляли выбора относительно того, где я буду жить, однако в один прекрасный день такой выбор у меня появится, и тогда, клянусь, я заставлю Уилла Монтегю заплатить за это. Впервые в жизни у меня не нашлось ни единого доброго слова в адрес Уильяма. Господи, как я вообще могла подумать, что кто-то позволит мне высказать свои возражения касательно состояния моего брака через своего личного адвоката?

Я была крайне наивна и получила суровый урок.

– Я поеду в Бишем, – заявила я.

Но когда Уилл улыбнулся и протянул мне руку, решив, что я смирилась с его решением, я повернулась к нему спиной. Я даже не пыталась сохранить видимость хороших манер. Потому что абсолютно неприемлемо, когда женщину королевской крови практически силой увозят в Бишем, чтобы изолировать ее и заткнуть ей рот во всех вопросах, которые могут касаться ее замужества.

Я была готова побиться об заклад на свое ливрейное ожерелье, что магистр Николас Хит никогда не появится на пороге моей комнаты.

Я никогда не могла предположить, как низко готовы были пасть Уилл и вдовствующая графиня ради того, чтобы заставить меня молчать. Меня держали в заключении, в полной изоляции против моей воли. Это не была темница с большим замком на двери, но я не могла свободно перемещаться за пределами графских земель в Бишеме. В первый раз за всю свою безусловно эгоистичную жизнь я смогла понять извечную горечь моей матери. Ведь она тоже была в заточении в замке Арундел, хотя я этого и не помню, потому что тогда мне было всего два года. Моя мать, после того как мужа ее казнили, а за ее собственную голову была назначена своя цена, боялась не просто за свое будущее – она боялась за свою жизнь. Неудивительно, что это наложило отпечаток на ее характер: она подозрительно относилась буквально к каждому и постоянно стремилась закрепить свое положение при дворе. Это объясняло ее решимость не допустить, чтобы что-то этому помешало. А я этого раньше не понимала.

Теперь же я видела это ясно, как в тщательно протертом зеркале, хотя опасность угрожала не моей жизни, а только моей свободе. Когда я, в сущности, оказалась пленницей, это открыло мне глаза на амбиции окружающих меня людей и на мою собственную слабость. У меня не было возможности связаться с Томасом, магистром Сиглсторном или даже магистром Николасом Хитом, чтобы получить беспристрастный юридический совет. Моя попытка найти адвоката, который представлял бы мои интересы, была пресечена, поскольку ко мне не допускали никаких посетителей. И если магистр Николас Хит все-таки существовал, если он даже выступил от моего имени в Авиньоне, сделал он это без моего ведома. Ему не было позволено войти через большую дверь особняка в Бишеме. Кроме того, успех дела Томаса, скорее всего, основывался на моем участии в процессе, однако ему, учитывая обстоятельства, вряд ли удастся получить справедливый, непредвзятый вердикт, а это значит, что все его денежные вложения были сделаны впустую.

Конечно, я пыталась послать письмо Томасу, чтобы объяснить ситуацию. И еще одно своей матери, которой, разумеется, тоже не могло понравиться, что ее дочь находится в заточении. Но они были перехвачены и возвращены без комментариев, а молодого сердобольного пажа, которого я подкупила для этих целей, немедленно заменили другим, более опытным и искушенным. Когда же вдовствующая графиня Кэтрин вернулась ко двору, оставив меня на попечение бдительной бабушки Уилла леди Элизабет, охрана моя была удвоена.

Я ничего не знала о том, что происходит в мире.

– Я желаю поговорить с графом Солсбери, – заявила я нашему управляющему, суровому типу, заменившему Томаса.

– Граф в данный момент занят при дворе. Могу ли я чем-то услужить вашей милости?

О, у меня было все хорошо, мне позволили сохранить достоинство, ко мне относились со всей почтительностью, как к настоящей графине Солсбери. Любой посетитель, если бы его допустили в этот дом, не увидел бы здесь ничего предосудительного. Подозреваю, что были распущены слухи, будто я испытываю недомогание и мне необходимо время, чтобы отдохнуть в спокойном уединении. Возможно, даже намекали, что не за горами появление наследника. И никто сюда не ехал. А я сидела в заточении в своей комнате и злилась, фактически являясь пленницей собственного мужа.

Если бы ярость была способна рушить каменные стены, Бишем уже давно превратился бы в груду развалин.

– Поиграй со мной в шахматы, Джоанна, – пригласила меня леди Элизабет.

– Не хочу.

– Лучше уж выплеснуть свою злость на мои шахматные фигуры, чем позволить ей есть тебя изнутри. – В ее глазах, превратившихся в узенькие щелки, блеснул хитрый огонек. – А я расскажу тебе про мои молодые годы, когда я, Элизабет де Монтфорт, имела столько же возможностей повлиять на свою судьбу в плане замужества, как и цыпленок, который в курятнике нос к носу столкнулся с голодной лисой.

Умело расположив свои фигуры на доске, она затем несколькими быстрыми и умными ходами начала грозить моему королю. Но мысли мои были очень далеки от игры.

– Никогда больше не буду играть с вами, мадам!

– Подозреваю, что у тебя есть свои, совсем другие игры, дорогая моя Джоанна.

Да, не имея возможности на ком-либо сорваться, я была в бешенстве, но заставлять страдать от этого бабушку Уилла не стоило. Все же злость лучше, чем отчаяние.

В те дни я часто играла в шахматы, порой наслаждаясь острым умом леди Элизабет и получая удовольствие, когда время от времени сбивала ее фигуры. Мы с ней даже смеялись. Но время давило тяжким грузом. Где-то далеко решалась моя судьба, а я была совершенно беспомощна, и это ощущение мне ужасно не нравилось. Что сейчас делает Томас? Похоже, ничего такого, что могло бы меня спасти.

И да, в сердце мое уже вцепилось своими когтями отчаяние.

Дверь часовни, где я стояла на коленях, тщетно пытаясь получить божественное утешение и одновременно уединиться от общества леди Элизабет, вдруг рывком распахнулась. Я даже не пошевелилась, решив, что это моя аристократическая надзирательница с ее безошибочным чутьем явилась полюбопытствовать, куда это я пропала и не делаю ли я чего-то такого, что может ей не понравиться.