наполовину это была монтонера, в то время как войско Факундо было единым целым, спаянным террором и послушанием каудильо — служением не цели, а личности; то было еди­нение, исключающее свободу выбора и всякое проявление индивидуаль­ности. Росас одержал верх над своими противниками благодаря подобно­му железному единению, превращающему всех соратников в бессловесное орудие, слепых исполнителей верховной воли. Накануне боя подполковник Бальмаседа просит главнокомандующего разрешить ему атаковать первому. Если бы все так и произошло — ведь согласно правилам сражение начинается с кавалерийской атаки, да и сам подчиненный просит об этом,— сражение было бы выиграно: никогда ни в Бразилии, ни в Аргентинской Республике никто не мог устоять против Второго Кирасирского полка. Генерал удовлетворил просьбу, но подполковник обнаружил, что у него забрали лучшие подразделения. Генерал Лопес, которому с самого начала было поручено сформировать резерв — а для него, согласно тра­диции, отбиралась elite,— и сам главнокомандующий, не зная, как отде­латься от настойчивого подполковника, отправил в запас непобедимый полк во главе с его прославленным командиром.

Факундо развертывает войска на таком расстоянии, чтобы находить­ся под прикрытием пехоты Баркалы и одновременно уменьшить урон от восьми артиллерийских орудий под умелым командованием Аренарена[331]. Рассчитал ли Факундо, что предпримет противник? Начинается бой, и солдаты Кироги сминают тукуманский отряд. Факундо вызывает командира-победителя: «Почему вы вернулись?» — «Потому что я загнал их на горную дорогу».— «А почему вы не преследовали их в го­рах — до уничтожения?» — «Да ведь у них было больше сил» — «Вот как!? Четырех стрелков!..» И командир расстрелян. С одного до другого края линии фронта слышалось позвякивание шпор и бряцанье ружей — солдаты Кироги дрожали от страха, но не перед врагом, а перед своим грозным полководцем, который объезжал тылы, потрясая пикой с нако­нечником из эбенового дерева. Как минуты облегчения и освобождения от ужаса, что давит на них, ждут они приказа броситься в атаку; они разорвут врага на куски, прорвутся сквозь штыки, лишь бы укрыться от образа Факундо, преследующего их, подобно разгневанному призраку. Итак, как видите, с одной стороны, господствовал страх, с другой — анархия. При первой же атаке кавалерия Ламадрида бежит врассыпную, за нею следует резерв, и впереди остаются лишь пять командиров на конях, раздаются залпы орудий, да пехота бросается на врага со шты­ками наперевес. К чему прочие подробности? Право на них дано побе­дителю!

В Тукумане царит растерянность; началось массовое бегство жителей, хотя федералистов в городе наперечет. В третий раз Факундо наносит сюда свой визит[332]! На другой же день распределяется контрибуция. Кироге известно, что в одном храме спрятаны ценности; он является к ризничему и допрашивает его; похоже, тот был убогий и, отвечая, улыба­ется.— «Ты насмехаешься!? Ну-ка!.. Четырех стрелков!..» Бедняга оста­ется лежать на месте, и опись составляется за один час. Сундуки генера­ла ломятся от золота. Если кто-либо плохо понял, как следует себя вести, то все его сомнения рассеются, едва он увидит, как ведут по улицам на­стоятеля монастыря Сан-Франсиско и священника Коломбреса[333], которых приказано высечь плетьми. Сам же Факундо внезапно появляется в доме, где собраны арестованные, отделяет офицеров, отдает приказ всех их расстрелять и удаляется после стольких трудов на покой.

Тукуман — тропическая область, где природа гордо выставляет на­показ свое великолепие; это американский Эдем, не имеющий себе рав­ных на всем земном шаре. Вообразите Анды, покрытые, словно покрыва­лом, темно-зеленой гигантской растительностью; из-под оторочки, окайм­ляющей этот наряд, выбегают двенадцать рек и текут на равном расстоя­нии сначала параллельно, а потом устремляются в одном направлении и, слившись, образуют судоходное русло, ведущее в самое сердце Аме­рики. Край, расположенный между притоками и общим руслом, раски­нулся более чем на пятьдесят лиг. Покрывающие эти земли леса первозданны, но изобилие Индии здесь обрамлено изяществом Греции.

Кусты орешника переплетают широколистные ветви с кронами каобы и эбано; кедр позволяет расти рядом с собой классическому лавру, а тот, в свою очередь, прячет в листве символ Венеры мирт, и еще остается место тянущимся к солнцу туберозе и белой лилии. Здесь отвоевал себе место громадный душистый кедр, там густыми колючими ветками пре­граждает вам путь розовый куст. К старым стволам прилепились раз­личные виды цветущих мхов, и лианы и шелковицы украшают, опуты­вают и переплетают все деревья. Над этой растительностью, чьи комбина­ции и богатство колорита исчерпали бы палитру фантазии, роем порхают золотистые бабочки, блестящие пикафлоры, тысячи изумрудных попу­гаев, голубые сороки и оранжевые туканы. Гомон крикливых птах оглу­шает вас весь день напролет, словно шум мелодичного водопада. Анг­лийский путешественник майор Эндрюс[334], посвятивший многие страницы описанию подобных красот, рассказывает, что по утрам он отправлялся в лес наслаждаться пышным великолепием этой растительности; попа­дая в благоуханные заросли, околдованный, забыв обо всем, словно в бре­ду, углублялся он в темную чашу; а когда, наконец, возвращался домой, одежда на нем была порвана, исцарапано и поранено лицо, порой из ран капала кровь, но он ничего не замечал.

На многие лиги вокруг города раскинулись леса, там растут преиму­щественно сладкие апельсины, и на определенной высоте их кроны об­разуют свод, который поддерживает миллион гладких точеных колонн. Палящие лучи солнца никогда не могут увидеть сцены, разыгрывающие­ся на зеленом ковре, покрывающем землю под этим гигантским шатром. А что же это за сцены! Воскресными днями в бескрайние лесные гале­реи устремляются горожане, приходят тукуманские красавицы; собира­ются и семьями, каждая семья выбирает понравившееся ей место; если дело происходит осенью, идут, подбивая ногой апельсины, а весной на толстом ковре из цветов апельсиновых деревьев кружатся в танце пары, и с запахом цветов, ослабевая вдали, разносятся грустные песни под аккомпанемент гитары. Вам, случайно, не кажется, что это описание заимствовано из «Тысячи и одной ночи» или иных волшебных восточных сказок? Поспешите сами вообразить сладострастие и красоту женщин, что рождаются под этим пламенеющим небом: устав, они отдыхают в сьесту, в неге склонившись в тени миртов и лавров, и засыпают, опья­ненные ароматами, от которых задыхается тот, кто не привычен к подоб­ной атмосфере.

Факундо устраивается на одной из тенистых полян, возможно, желая поразмыслить, что же делать с этим бедным городом, который замер, как белка, под лапой льва. А несчастный город между тем озабочен проек­том, полным невинного кокетства. Депутация девочек, излучающих юность, целомудрие и красоту, направляется туда, где полулежа отдыхает на своем пончо Кирога. Самая смелая и воодушевленная выходит вперед, она колеблется, смущается, ее подталкивают стоящие позади, вот все останавливаются, охваченные страхом, опускают невинные личики, по­том переглядываются, подбадривают одна другую, и так, с робостью продвигаясь вперед, наконец,