Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я столь подробно рассказал об этом, желая передохнуть от ужасов, что вынужден описывать, и полюбоваться видом прекрасных плодов, которые у нас на глазах топчут невежественные дикари пампы; однако не только удовольствие меня к тому побуждает — эти великолепные деяния могут пояснить сомневающимся, что способом сопротивления Росасу и его порядкам — пусть и слабым до сих пор там, где он господствует,— может быть только защита европейской цивилизации, ее плодов и ее форм — об этом говорит подвиг тех, кто на протяжении пятнадцати лет борьбы показывал небывалые примеры самоотверженности и упорства, проливая кровь на полях сражений или тоскуя в изгнании.
Вот он, новый мир, готовый раскрыться во всем богатстве, он жаждет показать себя во всем своем блеске, как только какой-либо осененный удачей генерал сумеет освободить аргентинский народ от тех, кто попирает сапогами его разум. Нельзя ткать Историю из пряжи, пропитанной кровью преступлений; чтобы понять это, нелишне народу, сбившемуся с пути, окинуть мысленным взором поблекшие страницы прошлого. Пусть он хотя бы помечтает о лучших временах для своих детей, чем те, в которые выпало жить ему самому; они еще впереди, хотя уже сегодня каннибал Буэнос-Айреса, устав от кровопролитий, позволяет вернуться к родным очагам измученным неволей и изгнанием.
Но это не имеет ровно никакого значения для прогресса страны. Зло, подлежащее устранению, порождается властью, которую начинает трясти от ненависти и страха в присутствии мыслящих и образованных людей, и для дальнейшего существования ей необходимо удалить их или уничтожить. Зло порождается самим порядком, при котором свободой воли и действий располагает лишь один человек. Лишь он один имеет право творить благо, но он либо не понимает, что это такое, либо не знает, либо не хочет ничего делать. Никто более не решается творить добро из страха привлечь подозрительное внимание тирана, а может быть, оттого, что там, где нет творческой и интеллектуальной свободы, общественный дух угасает, и эгоизм, завладевая людьми, душит малейший интерес к судьбам других. «Каждый за себя — плеть палача для всех» — только такой вывод можно извлечь из жизни порабощенных народов.
Если читателю наскучили мои рассуждения, я перейду к рассказу об ужасных преступлениях. Теперь уже хорошо известно, какими средствами Факундо, став хозяином Мендосы, добывал деньги и солдат. Однажды вечером по всему городу во всех направлениях начинают рыскать отряды и собирают в оливковую рощу офицеров, сдавшихся в сражении при Чаконе. Никто не знает зачем и никто пока не испытывает страха — ведь заключен договор. Однако, когда собралось достаточно офицеров, несколько священников получают распоряжение исповедовать их; затем офицеров выстраивают и принимаются по одному расстреливать под наблюдением Факундо. Тот примечает, кто еще жив, и пальцем указывает место, куда послать последнюю пулю. По окончании расстрела, продолжавшегося целый час, поскольку все делается без спешки, спокойно, Кирога объясняет причину этого наглого нарушения договора: «Унитарии,—говорит он,—убили моего генерала Вильяфанье, и это возмездие». Обвинение обоснованно, но месть несколько груба. «Пас,— говорит он в другой раз,—расстрелял девять моих офицеров, а я — девяносто шесть». Пас не нес ответственности за то происшествие и глубоко сожалел о нем, причиной же его было убийство парламентера. Но сам обычай не щадить никого, которого столь упорно придерживался Росас, рвать всякого рода пакты, договоры, соглашения, условия — это всего лишь последствия, не зависящие от личности каудильо. Право человека на жизнь, смягчившее ужасы войны, есть результат развития многовековой цивилизации: лишь дикарь убивает пленника, не уважает никаких соглашений и всегда, если представится случай, нарушает их — так какая же узда может сдержать аргентинского варвара, который не знаком с правами человека, порожденными цивилизованным городом? Где он обучится им? В Пампе?
Вильяфанье был убит на чилийской территории, и его убийца получил по заслугам: око за око, зуб за зуб. Чувство справедливости было удовлетворено, но характер главного героя этой кровавой драмы столь важен для нашей темы, что я не могу лишить себя удовольствия рассказать о нем. Среди эмигрантов из Сан-Хуана, направлявшихся в Кокимбо, был майор из армии генерала Паса, наделенный всеми теми своеобразными чертами, которые порождает аргентинская жизнь. То был майор Наварро, представитель одной из известных семей Сан-Хуана, человек мелкого сложения, хрупкий, даже хилый, но знаменитый в армии своей дерзкой отвагой. В тот вечер 1820 года, когда в Сан-Хуане началось восстание Первого Андского батальона, он, тогда восемнадцатилетний прапорщик ополчения, стоял на посту. Четыре роты выстраиваются против казармы и требуют сдачи ополченцев. Наварро остается на посту один, он прикрывает дверь и с учебной рапирой в руках защищает вход; четырнадцать сабельных и штыковых ранений получает прапорщик, зажав одной рукой три штыковых раны, полученных в пах, другой рукой — пять ран в груди, захлебываясь кровью, ручьем льющейся из головы, добирается он до дому; через полгода самым невероятным образом одолевает смерть и возвращается к жизни. Покинув армию после роспуска ополчения, он посвящает себя торговле, не расставаясь с опасностью и приключениями. Вначале ввозит в Кордову контрабанду, затем вывозит товары из Кордовы для индейцев и, наконец, женится на дочери одного касика, живет с ней честь по чести, участвует в войнах диких племен, привыкает есть сырое мясо и пить кровь забитого коня и через три года превращается в настоящего дикаря. Тут он узнает, что вскоре начнется война с Бразилией, бросает своих возлюбленных дикарей, поступает на военную службу в чине прапорщика и показывает себя столь бравым рубакой, что в конце кампании он уже капитан-майор, записной храбрец и один из любимцев Лавалье. В Пуэнте-Маркес он поражает своими подвигами армию и в заключение всех баталий остается в Буэнос-Айресе вместе с другими офицерами Лавалье. Арболито, курносый Панчо, Молина и самые видные участники кампании оспаривали его отвагу в ресторациях и трактирах. В отношения его с другими офицерами уже просочился яд. Однажды в кафе на улице Комедиа несколько героев того времени подняли тост за погибель генерала Лавалье; Наварро, услышав это, подходит, берет у