к расстрелу шести вар длиной. Кто же будут жертвы? Унитарии поголовно бежали, исчезли и трусы, не имевшие к ним отно­шения! Факундо обязывает выплачивать контрибуцию женщин, мужья, отцы и братья которых скрылись, и это дает не меньшие результаты. Я опускаю рассказ обо всех событиях того времени, когда не умолкали рыдания и крики женщин, которым угрожали той скамьей на площади, расстрелом и плетьми. Две-три были расстреляны, четыре-пять выпороты плетьми, одну-другую сеньору принудили готовить пищу для солдат — известны и другие издевательства, которым нет названия. Но был один день леденящего страха, который я не могу обойти молчанием. В тот день войска отправлялись в поход на Тукуман — выстраиваются отряды, маршем проходят один за другим, на площади обозчики нагружают по­возки, и тут один мул, чего-то испугавшись, вбегает в собор Святой Анны. Факундо приказывает заарканить животное прямо в церкви, и, пока погонщик пытается поймать его руками, офицер въезжает в собор на коне и по приказанию Кироги набрасывает лассо и на мула и на че­ловека, вытаскивает их вместе и пускает коня галопом; животное ляга­ется, топчет, бьет копытами беднягу. Что-то еще не готово к отъезду, и Факундо приказывает привести небрежных исполнителей. Его превос­ходительство сеньор Губернатор и Капитан-генерал провинции получает пощечину, начальник полиции бегом спасается от пули, оба мчатся в свои конторы и спешно отдают недостающие указания.

Позже Факундо видит одного из своих офицеров, который плашмя бьет саблей двух подравшихся солдат, подзывает его и нападает на него с пикой в руке, офицер хватается за свою, они сражаются, наконец, офи­цер выбивает из рук Факундо оружие и с уважением подает ему; новая попытка пронзить противника, новый поединок, и снова офицер побеж­дает и возвращает пику Факундо. Тогда тот, сдерживая ярость, зовет на помощь, шестеро солдат хватают богатыря-офицера, тащат, ставят его в окне, крепко связывают по рукам и ногам, и Факундо той самой пикой, которую соперник несколько раз возвращал ему, пронзает беднягу до тех пор, пока не наступает агония — голова офицера падает на грудь, и труп застывает. Фурии разбушевались; генералу Уидобро[326] угрожают пи­кой — хватит ли у него храбрости обнажить шпагу и защитить свою жизнь?

И несмотря на все это, Факундо не жесток, не кровожаден; он лишь варвар, не более, варвар, неспособный сдержать свои страсти: если они пробудились, им нет удержу; это террорист, который, взяв город, кого-то расстреляет, кого-то прикажет отстегать плетьми, но не всех подряд, не без разбору. Расстреляны слепец, паралитик, пономарь, а вот бьют плетью достойного горожанина, юношу из самой знатной семьи. Жесто­кость Факундо по отношению к женщинам проистекает из того, что он и понятия не имеет о том, какого деликатного обхождения заслуживает слабый пол. Намеренно унизительные наказания, которым он подвергает горожан, объясняются тем, что он грубый селянин, и потому ему нра­вится оскорблять и ранить самолюбие и достоинство тех, кто, как ему известно, презирает его. Нет иной причины террора, что он сделал спо­собом своего правления. Что делал бы без террора Росас в том Буэнос-Айресе, каким он был прежде? Каким иным способом можно заставить образованное общество почитать все то гнусное и презренное, что отка­зывается уважать просвещенное сознание?

Никто не может подсчитать, сколько зверств надо было совершить, чтобы так испоганить народ, и никто не знает, сколько коварства, усер­дия, наблюдательности и проницательности нужно было дону Хуану Мануэлю Росасу, чтобы подчинить город своему магическому влиянию и за шесть лет перевернуть все понятия о справедливости и добре, чтобы устрашить самые отважные сердца и поработить их. Террор 1793 года во Франции был следствием, а не орудием; Робеспьер отправлял на гильо­тину дворян и священников не для того, чтобы создать себе имя и под­няться к власти по горе трупов. Суров и непреклонен был дух Робеспье­ра, который считал необходимостью удалить у Франции все ее аристократические органы во имя укрепления революции. Пусть наши имена,— говорил Дантон[327],— будут прокляты, но мы спасем Республи­ку. Террор в нашей стране есть изобретение властей для удушения сознания, любого проявления духа города, в конечном счете, чтобы при­нудить людей признать органом мысли сапог, наступающий им на горло. Это месть темного человека, кинжалом мстящего за презрение, которое — это ему известно — вызывает его посредственность в обществе, что беско­нечно выше него. Потому-то в наши дни повторяются выходки Калигу­лы[328], выдававшего себя за бога, а Империю считавшего своим конем. Калигула знал себе цену последнего из римлян, однако попирал их своей пятой. Факундо внушал представление о себе как о человеке, отмеченном сверхъестественными способностями, даром провидения, и подменял этим свою природную неспособность оказывать влияние на души людей. Росас заставлял поклоняться себе в храмах и возить свой портрет по улицам на повозке, запряженной генералами и женщинами из знатных семей — так он стремился создать себе авторитет, по которому тосковал. Факундо жесток, лишь когда кровь ударяет ему в голову, застилает взор — тогда все видится ему в багровом свете, по расчету же он расстреляет одного, прикажет выпороть другого. Росас, в отличие от него, никогда не впадает в ярость, он спокойно рассчитывает все в тиши кабинета, и оттуда исходят приказы его наемным убийцам.

Глава XII

СОЦИАЛЬНАЯ ВОЙНА

Les habitants de Tucuman finissent leurs journees par des reunions champetres, ou a l'ombre de beaux arbres ils improvisent, au son d'une guitarre rustique, des chants alternatifs dans le genre de ceux que Virgile et Theocrite ont embellis. Tout, jusqu' aux prenoms grecs, rapelle au voyageur etonne l'antique Arcadie.

Malte-Brun[329].

СЬЮДАДЕЛА

Факундо выступил в поход, и все — и санхуанские федералисты, и жены и матери унитариев вздохнули, наконец, словно очнувшись от жуткого сновидения. В ходе этой кампании Факундо обнаружил умение поддерживать порядок и быстроту передвижения, показывающие, какие уроки он извлек из прежних поражений. За двадцать четыре дня его вой­ска преодолели триста лиг и почти наступали на пятки вражеским отря­дам. Едва пришло известие о приближении Кироги, как он сам объявил­ся у стен Сыодаделы, старинного военного укрепления, выстроенного еще по распоряжению Бельграно. Лишь моральными причинами и отвлече­нием командующего от стратегических задач можно объяснить непости­жимую загадку: что могло сломить войска под командованием Ламадрида у Тукумана?

Среди подчиненных Ламадрида был генерал Лопес[330], своего рода каудильо Тукумана, враждебно к нему настроенный, и, помимо того, что отступление деморализует войско, Ламадриду оказались неподвластны настроения подчиненных ему полководцев. Его армия по своему составу была наполовину федералистской,