лично забирать из изолятора попавшего туда напарника ввел в обиход Пилюлькин. Нет, он это сделал не для того, чтобы каждый раз наблюдать слезы радости от встречи двух разлученных тяжелым недугом близких людей. И не для того, чтобы принимать благодарность за свою работу в виде коробочки конфет «Вдохновение», которой, разумеется, не жалко для скромного врача, бескорыстно выполняющего свой непреложный долг. Причина крылась в другом.

Однажды в одну из бессонных ночей, терзаемый думами о том, почему просроченный седуксен не помогает ему заснуть, Пилюлькин решил полистать старые журналы посещений и обнаружил странную закономерность: абсолютно все вожатые, когда-либо попадавшие в изолятор, полностью выздоравливали за одну ночь, несмотря на то что поступали с пугающими жалобами на нестерпимые рези в животе, невыносимые боли в теле, предобморочные состояния и непрекращающиеся головокружения, мешающие ходить на зарядку.

За оставшийся до подъема час Пилюлькин подготовил письменный отчет о своих наблюдениях и помчался с ним в общежитие, чтобы поставить Нонну Михайловну в известность о тех странностях, которые творятся с вожатыми в стенах изолятора.

– Бедные дети, – испуганно прошептала Нонна Михайловна, заметив, что ее ненаглядный Саша в прошлом году четыре раза попадал в изолятор с подозрением на «расстройство всего внутреннего устройства». – У них такая тяжелая работа, да еще и со здоровьем проблемы!

– Нонна! – прогремел Пилюлькин. – Они симулянты! Они же отсыпаться ко мне приходят!

– Ну так и пусть поспят. – Нонна Михайловна отвернулась к окну и затянула потуже пояс шелкового халата. – Жалко тебе, что ли?

Пилюлькину было жалко, но ничего поделать с симулянтами он не мог, поэтому, надеясь, что совесть у вожатых все-таки есть, повелел забирать своих напарников лично, чтобы симулянту было стыдно перед коллегой за то, что он мало того что оказался здоров, как десантник перед высадкой, так еще и выспался.

Однако сегодня, впервые за очень долгое время, на двух койках единственной палаты изолятора лежали не симулянты, а самые настоящие больные. Один из них был в тяжелом, а другой – в крайне тяжелом состоянии и буквально балансировал на грани между жизнью и смертью, перешагнуть которую ему не давал пропитанный нашатырным спиртом кусок ваты.

– Женя, – войдя в палату, я протянула к нему руки и, стараясь не смотреть в таз, в котором лежали алые гетры, подошла к его кровати, – мне очень жаль, что так получилось.

– Кто выиграл? – простонал с соседней койки Марадона.

Запахло йодом, и тяжелый Женька побледнел еще больше.

– «Огурцы». 10:2. – Я подсела к Женьке и обняла его за плечи. – Женя, пойдем в корпус. Обед скоро, и у нас отрядка там.

– Да не бывает таких счетов, – со знанием дела заявил Марадона. – Это же вам не хоккей. Это вам футбол. Тут головой думать надо. А здесь получается, что без меня вообще 11:2 было бы.

Бесконечно гордясь своим вкладом в общий успех, Марадона лежал на подстеленной клеенке и ожидал заслуженного восхищения своим мастерством.

– Пу-пу-пу, – сказал Пилюлькин в усы. – Не бывает таких придурков. Ну как можно было так шваркнуться?! Штрафной, никто не мешает, не мельтешит перед глазами. Видел же, что в штангу летит. Хорошо, не головой решил отбить. Собирали бы сейчас пазл по всему стадиону.

Представив, что бы было в таком случае, Женька икнул и подавил рвотный рефлекс.

– Измайлова забери, пока весь изолятор не уделал, – взглянув на меня, бросил Пилюлькин, – а Подоприворота пока не отдам. Ушиб у него сильный. Рентген бы сделать. Но, скорее всего, просто связки порвал и сосуды в клочья – вот здесь и здесь, от того и кровищи… Ой, ну вот же таз стоит! Да забери ты отсюда этого Измайлова!

Подоприворота… Какая потрясающая, фантастической красоты фамилия оказалась у этого юного футбольного дарования. И какой же невероятной скромностью нужно обладать, чтобы, имея ее, взять себе такой неказистый, совершенно ни о чем не говорящий псевдоним.

Как же повезло нам целых пятнадцать минут наблюдать его блистательную игру на поле, прежде чем своенравная фортуна отвернулась от этого короля навесов и грозы штанг. Да, друзья мои, но таков мир футбола: блестящий, фееричный, а иногда – коварный и непредсказуемый. Что там говорит этот случайно пострадавший болельщик? Похоже, он приехал поболеть за свою команду прямо из Каталонии. Эх, не перестаю удивляться красоте этого самобытного языка!

Сразу в отряд Женька не пошел, а затащил меня за первый корпус, чтобы выкурить пару Esse с ментолом и тем самым облегчить тяжесть своего состояния.

– Я же говорил, что не люблю футбол, – сказал он, нервно выпуская дым и держа сигарету трясущимися пальцами. – Я вообще не понимаю, почему я должен идти туда, куда не хочу.

Точно так же говорили Антон, Маленький Дима и почти все, кто приехал сюда в первый раз. У Женьки сейчас было такое же выражение лица, как у них: глубоко оскорбленное тем, что его заставляют делать что-то очень неприятное и ненужное в угоду каким-то глупым правилам и режиму.

Прислонившись к стене корпуса, он сполз по ней вниз и сел на корточки, стараясь уместиться на узкой бетонной дорожке, чтобы не наступать в высокую траву. Я опустилась рядом с ним и уперлась в колени подбородком.

– Со мной Дима сидел, – сказала я. – У него так сердце стучало! Это какое-то странное ощущение, что вот он сидит, неродной, абсолютно посторонний для тебя ребенок, которого ты через две недели больше никогда не увидишь, но сейчас, именно сейчас, ты для него самый близкий человек. И он болел за Сережу, хотя они поссорились тогда из-за телефона. Он ему все простил за один только гол. Может, хотя бы ради этого можно как-то через себя переступить?

Женька выпустил дым и затянулся.

– Не знаю. Ради этого – не знаю.

– Ну а ради другого? Тебе ведь нравится Маринка? Ну признайся!

Я приготовилась услышать что-то неопределенное, но это был Женька, а Женька был с альфа Центавры, поэтому он тупо кивнул и, глядя прямо перед собой, развел руками:

– Ну, нравится, и что?

– Тогда слушай. – Я придвинулась ближе, чтобы не смотреть Женьке в глаза. – Я тоже не люблю футбол. Взрослые мужики полтора часа гоняют мяч по полю. Ну бред же. Но помнишь тот пас Рината на Леху? Щечкой из лужи, без брызг, в одно касание.

Женька такого не помнил, но снова кивнул.

– Так вот у меня тогда сердце стучало, как у Маленького Димы, чуть не выпрыгнуло, а потом вообще замерло. И если бы на поле был ты, то я уверена, что у Маринки бы что-то пару раз да трепыхнулось.