состояли из четырех строчек каждая. Я спела их громко и выразительно и засмеялась, представляя, перед кем нам придется за них извиняться. Перед министром культуры, наверное.

Больше в блокноте ничего не было. Я положила его на стол и случайно задела рукой книгу Губанова.

– Ах, Альдера, – вслух сказала я, – так красиво вокруг, и так жаль, что я не умею играть. Но, может, хотя бы почитаем стихи?

Книга осталась открытой на той же странице, где я читала Аньке «Стихотворение о брошенной поэме»:

«Что мне делать с ней, отлюбившему,

Отходившему к бабам легкого?..

Подарить на грудь бусы лишние,

Навести румян неба летного?!

Я приеду к ней как-то пьяненьким,

Завалюсь во двор, стану окна бить,

А в моем пальто кулек пряников.

А потом еще что жевать и пить».

– Знаешь, Альдера, мне кажется, что-то из этого здесь уже было: конь ржал, белой сиренью пахло, жевать и пить Ринат приносил. Только непонятно, почему бархат алый? Ночь же черная? И можно ли считать, что пельмени в данном случае – это кулек пряников?

Я отложила книгу, посмотрела на потолок в трещинках и замерла: от входной двери к лампе дневного света, медленно уменьшаясь, полз белый круг. Возле лампы он остановился, затем метнулся к плакату с Вилле Вало и исчез. Почти сразу же на лестнице послышались шаги. У нас шестнадцать ступенек, и вожатская совсем рядом с лестницей, но шагов я насчитала гораздо больше. Кто-то прошел мимо по коридору, потом вернулся и стал спускаться обратно.

– Все? – Я посмотрела на бесстыжую Альдеру, и мне показалось, что она вздохнула. – Это все?

Освобождаясь на ходу от фиолетовых кружев, я пошла к двери. В коридоре все так же, как и было сразу после отбоя: дежурный свет, открытые по правилам безопасности двери палат, Маленький Дима, как и остальные тридцать три, на месте, под потолком качаются глиняные солнца, сделанные детьми на керамике. Кто-то задел их, пока шел по коридору.

На обратном пути я на всякий случай заглянула в игровую и прислонилась к косяку открытой двери. На столе, прямо на детских рисунках, лежал темный ворох недотрог. Ринат не знал, в какой именно палате живет Маленький Дима, поэтому оставил их здесь.

Наверное, я обрадовалась больше, чем обрадуется Дима, а это неправильно, ведь эти цветы не для меня, а для него. «Ах» и «Ух» не для меня ходили за свой бревенчатый дом и не ради меня через весь лес тащили сюда этот взрывоопасный букет.

– Да-да, – сказала я желтым цветам. – И не смотрите на меня, так широко раскрыв рты. Иначе бы «Ах» и «Ух» не ушли бы вот так, даже не поздоровавшись, ведь сейчас еще не час ночи и выключать свет было бы совсем не обязательно.

Желтые рты открылись еще шире, и два плода лопнули от возмущения. Товарищ пионервожатая, иногда приятно побыть дурочкой, но не до такой же степени! И отнесите уже нас тому, кому мы предназначены.

Оказавшись в вожатской, я снова оделась в кружева.

– Альдера, это опять какой-то закон подлости. Вчера мы вовремя не выключили свет, а сегодня не включили. Из-за этого «Ах» и «Ух» подумали, что мы с тобой спим, и ушли, а ведь мы такие красивые в этот вечер.

Я подошла к зеркалу, опустила лямки сарафана, позволила ему упасть на пол и вышагнула из него.

– Мы очень красивые, Альдера, – сказала я, осматривая себя со всех сторон. – И местами чем-то с тобой похожи, особенно вот этими местами и этими вот.

Я провела пальцем по груди и почувствовала, как она напряглась. Внезапно Анькина кровать скрипнула в оглушительном для этой тишины ля-миноре, я вздрогнула и обернулась.

– Ну и кто из нас бесстыжая? – совершенно отчетливо произнесла Альдера. – Я или ты?

День 7-й

В семь утра, лежа в панцирной яме и глядя в требующий побелки потолок, я мужественно выполняла подружеский долг. По мере того как Анька, уже несколько привирая, приближалась к кульминации своего рассказа, глаза мои открывались все шире, а трещины на потолке становились все заметнее. Кажется, Анька упомянула о чем-то интересном, но я все прослушала.

– Что ты сказала?

– Я сказала, что в СССР не было секса из-за панцирных кроватей.

– Да не это. Ты только что говорила, что Маринка не ночевала в корпусе. А где она тогда ночевала?

Анька тоже подняла глаза и стала всматриваться в паутинку трещинок на потолке. Совершенно точно Маринка не приходила сюда, но у Виталика с Марадоной ей тоже делать было нечего.

– Анатолий Палыч? – нерешительно предположила она.

Я отвернулась к стене и стала ковырять пальцем дыру в обоях. Сегодня по плану сразу два общелагерных мероприятия, а думать получится только об этом.

– Надо собраться и сосредоточиться на работе, – сказала я, ковыряя стену. – У нас вчера Женька, между прочим, чуть не умер. Я так испугалась!

Из стены удалось выковырять гипсовый камешек, на пол посыпался тонкий ручеек белой пыли. Сзади скрипнул панцирь, Анька встала и босиком пошлепала в ванную.

– Не будет же он умирать каждый день! – крикнула она оттуда. – Да и что страшного может случиться во время футбольного матча? Пару раз друг другу забьют и разойдутся.

– Забьют и разойдутся, – повторила я как заклинание и вставила камешек на место. – Что-то я сомневаюсь.

Женька всю вчерашнюю планерку тоже сомневался. Имея коллекцию пусетов и запонок, крашеные волосы и другие обязательные для настоящего футболиста атрибуты, он был похож на всех звезд мирового футбола сразу, но сам футбол терпеть не мог с детства.

Женькин папа очень хотел, чтобы у сына были нормальные мальчишеские интересы, поэтому регулярно водил его на футбольные матчи и тренировки в бассейн. В результате Женька рос настоящим мужчиной, потому что стоически терпел все издевательства над своей тонкой и ранимой душой, не приемлющей никакой борьбы, даже спортивной.

Однако когда Женьке только-только исполнилось шесть лет, походы эти, к великому огорчению папы, пришлось прекратить. На одном из футбольных матчей Женька, сидя на трибуне, умудрился поймать вылетевший с поля мяч. «Хорошая примета!» – радовался папа и трепал сына по разбитому о заднюю трибуну затылку. Примета действительно оказалась хорошей. Это выяснилось в ближайшем травмпункте, где Женькиному папе сказали, что у его сына не открытая черепно-мозговая травма, а закрытая, что, учитывая обстоятельства ее получения, уже само по себе редкая удача.

С тех пор Женька возненавидел футбол и отказался ходить на