– Не знаю, Федор Иванович, но уезжать надо… – отвечал живописец.

Да, в первой эмиграции оказалось немало творческих личностей, но даже самые яркие их имена блекнут рядом со сверкающей снежной шапкой Монблана в лице Федора Ивановича Шаляпина. Он и за кордон ушел не как все. Не было в его жизни ни «горящего моря», ни вагонов с людьми на крышах. Родину Шаляпин покинул с комфортом: отправился в 1922 году на гастроли в Париж, да и остался там.

Будучи, безусловно, одной из знаковых фигур в русской культуре до революции, в эмиграции он стал одним из ее столпов. Имя Шаляпина рядом с чьим-то еще – это почти всегда «гигант и карлик», а особенно когда имя лучшего русского баса возникает рядом с именами ресторанных исполнителей (каковыми, откровенно говоря, они и были в то время). С высоты своего положения Федор Иванович щедро давал характеристики своим коллегам, порой не самые лестные, а их уделом было внимать гению и радоваться, что вообще заметил. Когда речь идет о первых певцах-эмигрантах, то тут, то там, обязательно, возникает его фигура. Каждый из исследователей музыки начала века обязательно напишет, что Юрия Морфесси Шаляпин прозвал «Баяном русской песни», Вертинского – «сказителем», Плевицкую называл ласково «жаворонком», а Лещенко – «пластиночным певцом».

И Лещенко, и Вертинский с благоговением вспоминают, как при разных обстоятельствах они вставали на колени и целовали руку Федору Ивановичу.

В 1937 году великий бас приехал с гастролями в Бухарест, где Петр Лещенко владел фешенебельным ночным клубом, которое назвал в честь себя Barul Lescenco. Потратив немало сил, он уломал директора Шаляпина устроить прощальный банкет именно в его заведении. В одной из книг, посвященных Петру Константиновичу, описана интересная сцена: «Когда великий артист вошел в ресторан, то его хозяин упал на колени перед гостем и поцеловал Шаляпину руку».

А. Н. Вертинский, вспоминая свою дружбу с гением, так описывает их последнюю встречу в Шанхае: «Всем своим обликом и позой он был похож на умирающего льва. Острая жалость к нему и боль пронизали мое сердце. Точно чувствуя, что я его больше никогда не увижу, я опустился на колени и поцеловал ему руку».

Авторитет Шаляпина в культурной среде был огромен и непререкаем. До наших дней никто так и не встал с ним рядом по масштабу дарования.

Федор Иванович не чурался «цыганщины» и довольно часто исполнял «легкие песенки» в концертах, не говоря уже о выступлениях для «узкого круга». В период эмиграции он вообще был вынужден делать это для тамошней публики регулярно, так как разношерстная масса изгнанников не всегда была готова воспринимать только лишь высокое оперное искусство, которому бас отдавал предпочтение в России.

В 1927 году в СССР началась настоящая травля «невозвращенца», закончившаяся лишением его звания народного артиста республики. В конце 20-х Владимир Маяковский опубликовал стихотворение «Господин “Народный артист”», которое сопроводил эпиграфом:

«Парижские «Последние новости» пишут: «Шаляпин пожертвовал священнику Георгию Спасскому на русских безработных в Париже 5000 франков. 1000 отдана бывшему морскому агенту, капитану 1-го ранга Дмитриеву, 1000 роздана Спасским лицам, ему знакомым, по его усмотрению, и 3000 – владыке митрополиту Евлогию».

А вот выдержки из самого стихотворения:

Вынув бумажник из-под хвостика фрака,

добрейший

Федор Иваныч Шаляпин

на русских безработных

пять тысяч франков

бросил

на дно

поповской шляпы.

Ишь, сердобольный,

как заботится!

Конечно,

плохо, если жмет безработица.

Но…

удивляют получающие пропитанье:

почему

у безработных званье капитанье?

…И песня,

и стих —

это бомба и знамя,

и голос певца

подымает класс,

и тот,

кто сегодня

поет не с нами,

тот —

против нас.

Федор Иванович остро переживал обиду, но, с другой стороны, эти события позволили ему окончательно сбросить путы условностей и «не бояться окриков со стороны академических музыкантов и музыкальной общественности, зорко следившей за его поведением. В свои официальные программы Шаляпин по-прежнему не ставит “цыганщины”, но на банкетах, в салонах поет ее с еще большим удовольствием и с меньшей оглядкой, к тому же активно интересуется новинками в этой области».

На этой волне, осенью 1927 года он даже записывает на английской фирме His Master’s Voice знаменитую вещь «Очи черные» под аккомпанемент хора Д. И. Аристова и оркестра балалаек А. А. Скрябина.

«Более свободными и либеральными стали его взгляды и на эстрадных артистов Ведь его дочь Лидия за границей тоже выступала как исполнительница цыганских романсов. В 1924 году именно в цыганском жанре она гастролировала в Париже в качестве примадонны русского кабаретного театра “Золотой петух”…

Шаляпин свободно общается со своим старым другом А. М. Давыдовым, поет вместе с ним старинные романсы в русском ресторане. В Америке встречается с Настей Поляковой, и они вспоминают о своих вечерах в “Стрельне”. Цыганская певица дарит ему свою гитару. А как он обрадовался, заметив на одном из светских раутов Надежду Плевицкую. Они обнялись как старые знакомые. Во время американских гастролей 1920-х годов он несколько раз пересекается с московским приятелем Б. С. Борировым, с ума сводившим американскую публику своими песенками и романсами.

Шаляпин с удовольствием слушает в русских ресторанах Парижа и Берлина известных ему по России эстрадных знаменитостей и перенимает у них цыганские новинки. С Морфесси Шаляпин был знаком еще по Петербургу. Как директор артистического кафе “Уголок” Морфесси приглашал его к себе на вечера. Именно из его репертуара Шаляпин перенимает такие романсы, как “Вы просите песен”, “Дни за днями катятся”, “Искорки пожара” и др. Условия эмиграции заставили и Шаляпина терпимее относиться к русским певцам эстрадного жанра и даже ощутить с ними некую общность, независимо от их амплуа и высоты полета. Когда в Бухаресте он слушал Петра Лещенко или Константина Сокольского, он радовался успеху русской песни и романса. С жаром жал руки своим эстрадным коллегам и говорил: “Русская песня – это знамя, несите знамя русской песни!”»[27]

Эмигрант первой волны В. А. Серебряков оставил воспоминания о концерте великого артиста в Шанхае в 1930-х годах: «…На банкете Шаляпин осчастливил всех присутствующих импровизированным концертом. Среди ужина Шаляпин встал и крикнул: “Пашка, выкатывай!” Тут же появился рояль, и Шаляпин, будучи уже немного навеселе, начинал петь. В ходе банкетного выступления, видимо, по устоявшейся традиции Годзинский начал “Очи черные”, но Шаляпин остановил, попросил другую тональность и