этот период моей жизни опереточная сцена не миновала меня совершенно. Виновник этого – Брянский, который тогда держал опереточный театр на Крюковом канале и пригласил меня участвовать в главной роли новой, только что вывезенной из Германии оперетты «Пожиратель дам». Этой опереттой мы начали сезон, ею же и кончили, ни разу не изменив афиши!.. Нужно ли говорить, каким успехом пользовался «Пожиратель дам».

После этого я уже больше в оперетте не выступал, так как к этому времени сделался уже – говорю это без всякой ложной скромности – широко популярным исполнителем русских народных и цыганских песен.

И не только в Петербурге, но и по всей матушке России, где только была витрина музыкального магазина и продажа граммофонных пластинок.

Но начну по порядку.

Петербург. Туманное утро. Сворачиваю на Фонтанку, около Аничкова дворца. В голове засело твердое решение уехать из столицы. Уехать немедленно, сегодня же! Вдруг сзади кто-то окликнул меня. Останавливаю лихача, оборачиваюсь – Саша Макаров.

– Куда?

– Домой. Укладываюсь и сегодня же уезжаю из Петербурга.

– Почему?

– Ты знаешь…

Действительно, и Саша Макаров, и все мои друзья знали, в каком ужасном душевном состоянии я в это время находился.

– Глупости, – безапелляционно решает за меня Саша Макаров. – Никуда ты не уедешь, завтра приходи в кавказский погребок князя Макаева – завьем горе веревочкой.

И… я не уехал! Полгода не выходил из подвала на Караванной улице – старался забыться, утопить в вине тяжелую сердечную рану, а судьба сама, помимо моего старания, как всегда это бывало во всех серьезных случаях жизни со мною, позаботилась в это время о моей дальнейшей карьере, такой отличной от того, что я делал раньше, такой яркой, бурной и увлекательной.

Как у кого, а у меня настроение выливается в песне. А душевную боль, большую, серьезную, – без песни я не пережил бы. В это время в подвале на Караванной, в дружной, сердечной компании, под аккомпанемент четырех лучших петербургских гитаристов: Саши Макарова, графа Кампелло, Мити Всеволжского и Мишеля Пайста, родились романсы: «Мы сегодня расстались с тобою», «Я забуду тебя очень скоро», «Потому что я тебя так безумно люблю», «Вы просите песен» и «Старинный вальс».

Пел я эти романсы в подвале для себя, для души, для своей компании.

Но Мишель Пайст, будучи заведующим нотным магазином Давингофа, счел, что они заслуживают более широкого распространения, чем тесные стены сводчатого подвала. Издательство Давингофа выпускает их в свет, и они сразу завоевывают симпатии самой широкой и разнообразной публики. Имя и даже внешность моя – на обложках нот Давингоф поместил мой портрет – делаются популярными. И я неожиданно получаю странное по тому времени, даже более чем странное и дерзкое предложение – петь в кинематографе «Солейль». Уважающие себя артисты считали выступления в кинематографах чем-то унизительным. Но не я – я согласился, пел и по сей день считаю, что хорошо сделал. Но как меня тогда все осуждали!..

Правда, недолго, так как вскоре все мало-помалу начали выражать желание попасть певцом в кинематографы, но не всем это удавалось… Я же благодаря «Солейлю» попал на пластинки «Пишущего Амура» – ныне «Голос его хозяина», а вместе с пластинками и во все, даже самые захолустные, медвежьи уголки России.

Хочется мне упомянуть еще об одном характерном штришке из моей жизни в Петербурге, но уже во время развала его в период царствования недоброй памяти А. Ф. Керенского. Улицы были наводнены разнузданными, грубыми, озверевшими солдатами и матросами. Каждый из нас ежедневно рисковал нарваться на неприятность. И вот в целях самозащиты многие, в том числе и я, начали изучать нелегкое искусство бокса.

Давал мне уроки здоровенный боксер-профессионал, негр – кажется, по фамилии Томсон, – избивал он меня нещадно и за это каждое утро получал от меня 25 рублей. У того же негра в то же время брал уроки бокса и Ф. И. Шаляпин, живший в соседнем – собственном – со мною доме. Томсон обещал мне устроить матч с Федором Ивановичем, но я, не кончив курса обучения, уехал в артистическое турне по Сибири. Значит, не суждено было мне подраться с Шаляпиным.

Дивертисмент

Федор Шаляпин: «Пашка, выкатывай!»

Хаос октябрьских событий 1917 года с безумием, присущим любой стихии, разметал русский народ по странам и континентам. Бежали от страха, войны, голода и совершенного неприятия надвигающегося нового порядка. Первая волна русской эмиграции была очень пестрой и неоднородной. Зажиточные купцы и нищие крестьяне, бывшие дворяне и мелкие чиновники, офицеры, адвокаты, артисты и писатели, забыв о сословных различиях, были рады любой ценой оказаться на корабле, отходящем в Турцию, или берлинском поезде. С армией Колчака бежала из Владивостока семья цыган Димитриевичей, на пароходах генерала Врангеля спасались Александр Вертинский и Надежда Плевицкая, уходили куда угодно, лишь бы подальше от Советов, многие звезды и звездочки…

«13 ноября 1918 года Шаляпин становится первым народным артистом республики. Далеко не все, однако, разделяли такое, казалось бы, очевидное представление о Шаляпине. 17 июля 1918 года в газете “Известия” всерьез ставится вопрос “о социализации Шаляпина”, раз он “сам в себе не находит внутреннего требования такой социализации по своему убеждению”. К этой же идее спустя два года вернулся один из деятелей Пролеткульта В. В. Игнатов: “Шаляпина надо социализировать”…Особняк артиста на Новинском бульваре в Москве был в порядке уплотнения заселен жильцами. Навестивший артиста поэт С. Г. Скиталец вспоминал: “Национализированный дом был полон “жильцами”, занявшими все комнаты по ордеру. Самого его [Шаляпина] я нашел наверху, на площадке лестницы мезонина. Площадка старого московского дома была застеклена и представляла что-то вроде сеней или антресолей. Вместо потолка – чердак. Топилась “буржуйка”, а на кровати лежал Шаляпин в ночной рубашке. По железной крыше стучал дождь…” Однако с теснотой “уплотненного” дома Шаляпин готов был смириться. Труднее было привыкнуть к постоянным, унизительным для артиста обыскам, при которых изымались даже подарки, сделанные артисту публикой. Аналогичная ситуация складывалась и в Петрограде. Реквизиции домашнего имущества, вплоть до изъятия белья, продуктов, столового серебра, категорические требования, обращенные к жене Шаляпина Марии Валентиновне, участвовать в трудовой повинности, разгрузке дров и прочая заставляли Федора Ивановича искать защиты, что претило его характеру, ущемляло самолюбие», – сообщает Е. Дмитриевская в послесловии книги Шаляпина «Маска и душа».

Большевики относились к Шаляпину без всякого уважения: «товарищи» не раз хамили великому артисту в лицо, сомневаясь в его таланте и полезности для нового строя.

Окончательно «добил» Федора Ивановича приказ выступить на концерте перед «конными матросами».

– Кто ж это такие? – недоуменно спрашивал Шаляпин у