еще с полгоря, мало ли таких, как он, не стоило бы о нем и вспоминать. Но в том-то и дело, что он осмелился выпустить свои «Мемуары»…Трудно выдумать более дурной тон, чем язык этих воспоминаний. «Не по Сеньке шапка», можно сказать по адресу этого мемуариста.

А вот где оказался Симанович в своей родной стихии, это в роли импресарио дочери Распутина Марьи Григорьевны. Он возит по всему свету эту неуравновешенную, странную особу и показывает ее на подмостках разных кафешантанов и варьете. Все ее номера и скетчи – тенденциозное унижение бывшей императорской России. В одном из таких скетчей Распутина появляется в царской короне и с кнутом в руках, что должно символизировать «кровавую тиранию самодержавия». Меня удивляет равнодушие эмигрантской печати ко всей этой гнусности вместе с вдохновителем ее – Симановичем.

Был 1917 год. Была керенщина. Я надумал большую сибирскую поездку с целым рядом концертов, начиная с Вологды и Перми и кончая Владивостоком.

Я с моей труппою занял ряд купе в спальном вагоне сибирского экспресса. До Екатеринбурга все шло благополучно. Вернее, какая-то видимость благополучия. Никто не врывался к нам, но эта угроза висела над нами, и вообще мы чувствовали себя во власти анархии, быть может, временно и случайно притаившейся.

…Чем дальше, тем ярче сказывались завоевания революции. Битком набиты были шинельной чернью все вокзалы и станции Сибири. Эти орды останавливали движение, атаковали поезда. Узнав, что какой-нибудь пассажирский поезд идет раньше, они устремлялись к этому поезду, выламывая окна и двери, терроризируя платных пассажиров и бесчинствуя вовсю. Пассажиру, мало-мальски прилично одетому, рискованно было выйти на станции. Какой-нибудь агитатор сейчас же науськивал на него серую массу.

Так было и со мною в Омске. Чернобородая каналья, увидев меня, завопила:

– Товарищи, смотрите, в каких шубах ходят буржуи, а наш брат трудящийся…

И пошел, пошел!

Я видел вокруг себя искаженные ненавистью физиономии и насилу пробился в вагон сквозь гущу нафанатизированной чернобородым толпы.

Единственным утешением и моральным подспорьем был тот успех, которым мы пользовались повсюду, где только давали свои концерты. Переполненные залы, овации и широченное, чисто сибирское гостеприимство.

Благодатная Сибирь еще не успела вкусить всех прелестей переворота с его голодом и разрухою. Проделав весь сибирский путь, я убедился, как чудесно поставлена была реклама граммофонного общества His master's voice, законтрактовавшего меня на целую серию пластинок. Все станции до самых маленьких и глухих включительно заклеены были большими моими портретами.

…А когда мы очутились в Маньчжурии, она показалась нам раем, до того напоминала мирные и безмятежные времена. Уклад жизни был самый дореволюционный, и вдобавок с подневольного сухого режима мы сразу перешли здесь на мокрый. Алкоголь, запрещенный в европейской и азиатской России, здесь имелся и продавался в неограниченном изобилии. Помню, какое ошеломляющее действие это произвело на моего пианиста Карлина. Не успели мы остановиться в одном из харбинских отелей, как пианист забегал по коридорам, неистово вопя по адресу китайцев-слуг:

– Водки, ходя, водки!

И на радостях напился до бесчувствия.

Дешевизна в Харбине была анекдотическая. Я дал моему лилипуту-мажордому Николаю Сурину рубль с тем, чтобы он накупил всякой всячины.

Он вернулся перегруженный пакетами, купив бутылку водки, хлеба, соленых, консервных и мясных закусок, еще чего-то и к довершению принес еще около 30 копеек сдачи. Вообще Маньчжурия пленила нас красочностью и необычайностью всего, что мы увидели. До сих пор я только в оперетках видел гейш, и китайские фонари, и рикш, этих двуногих лошадей, а здесь мы посещали чайные домики с гейшами, передвигались на рикшах, и цветные бумажные фонарики сообщали какую-то особенную декоративность и маньчжурской улице, и маньчжурской ночи.

…При посещении чайного домика с гейшами мы должны были снять обыкновенную обувь и надеть деревянные туфли. Это оказалось не особенно любопытным зрелищем. Мы застали несколько гейш, в кружок сидевших на циновках, раскачиваясь, они пели что-то свое под аккомпанемент струнного инструмента с длинным грифом, имеющим отдаленное сходство с национальным кавказским инструментом тари. Нам подали чай, а затем алкогольный напиток, зовущийся саки и не лишенный привкуса водки самой обыкновенной, но цвета зубровки, вдобавок теплый. Теплая водка – это совсем по-китайски.

На другое утро меня начала одолевать жажда, я выпил два стакана воды и сразу охмелел. Оказалось, что именно таково свойство саки: стоит выпить ее накануне, а на другое утро выпить воды – опьянеешь. С Дальнего Востока мы думали перекинуться в Японию и там дать несколько концертов, но план этот мы не осуществили, получив из Петербурга телеграмму о падении Временного правительства и торжестве большевиков. Забыв про Японию, мы поспешили в Петербург спасать свои квартиры, свое имущество.

Как милый курьез купил я в Маньчжурии несколько маленьких мешочков с новенькими серебряными пятиалтынными японской чеканки. Меня прельстило своей оригинальностью то, что это была, как теперь говорят, продукция не русской столицы, а японской. Монеты ничем не отличались от чеканки петербургских, с тою лишь разницею, что эти пятиалтынные под русским государственным гербом снабжены были знаком восходящего солнца. Я эти мешочки вспоминаю с особенным умилением. Как и всем моим остальным добром, ими воспользовались большевики, и по каким-то комиссарским рукам теперь гуляют эти маленькие серебряные монетки с российским двуглавым орлом, на смену коего пришел серп и молот. Грустно и тяжело вспоминать все это…

Глава XIV

КАК Я СТАЛ ЭСТРАДНЫМ ПЕВЦОМ. БОЙ НА НЕВСКОМ ПРОСПЕКТЕ. КАВКАЗСКИЙ ПОГРЕБОК, ИЗДАТЕЛЬСТВО ДАВИНГОРФ И ПЛАСТИНКИ «ГОЛОС СВОЕГО ХОЗЯИНА». НЕСОСТОЯВШИЙСЯ БОКС С Ф. И. ШАЛЯПИНЫМ

Вот уже моя книга подходит к концу, а я до сих пор еще не рассказал, как из оперного и опереточного премьера я сделался эстрадным певцом, заслужил популярность и дорогое мне звание – Баян русской песни…Впервые исполнил я на эстраде русские народные песни в Одессе. Я только что встал после жестокого воспаления легких. Пользовавший меня врач строго-настрого запретил мне возвращаться в оперетту. Врач был опытный, серьезный, не верить ему я не мог, и пришлось серьезно задуматься: как же быть дальше? Жить без сцены я не мог – я отдал ей всю свою молодость, сжился, сроднился с нею. С тоскою смотрел я в будущее. Мелькнула было мысль: сделаться эстрадным певцом, который может петь не утомляясь, беречь себя, но только мелькнула и расплылась, как облачко в небесной лазури. Для концертной эстрады нужны деньги хотя бы на гардероб, а болезнь унесла с собою все мои сбережения…

В одну из таких тоскливых минут зашел ко мне мой приятель Розен-блит, и я поведал ему все свои