продавалась под известными именами. Так, водку «Бывш. поставщика двора П. А. Смирнова» выпускал один из его сыновей – Владимир. Производство «огненной воды» было рассчитано прежде всего на русских эмигрантов, а деньги, вырученные от ее продажи, должны были идти на содержание русского кабаре «Паризиана», в котором выступала его возлюбленная звезда оперетты Валентина Пионтковская.

Но расчет не оправдался: эмигрантская среда оказалась неплатежеспособной, а турки пили мало.

Красавец-сердцеед Владимир Смирнов имел две истинные страсти – женщины и лошади. До рокового 1917-го он содержал в Петербурге театральную труппу и дарил Пионтковской бриллианты в 40 карат.

В изгнании ситуация разительно поменялась. Спасаясь от кредиторов, чета переезжала из страны в страну. И везде Владимир Петрович тотчас открывал производство водки. Всемирно известная отцовская марка «Смирнов» осталась единственным товаром, которым он располагал. В середине 20-х наследник «водочного короля» перебирается во Францию. Но бизнес не пошел и тут.

Своенравная Пионтковская, боясь нищеты, покинула его.

К 1924 году почти вся русская колония Стамбула, пережив пору недолгого расцвета, стала постепенно разъезжаться: «Чехословакия принимала студентов, инженеров и врачей. Болгария и Сербия приютили у себя часть галлиполийцев, Аргентина звала безземельных казаков, в Германию устремились банкиры, скорняки, Франция нуждалась в дешевой рабочей силе. Русский Стамбул опустел», – находим признание у Вертинского[20].

И если сразу после революции число «стамбульских» русских зашкаливало за миллион, то к 1930 году в Стамбуле осталось лишь 1400 русских.

Я очутился в Константинополе, этом сказочном городе, с восемью деникинскими тысячерублевками – «колокольчиками», что по тогдашнему курсу было равно нескольким турецким пиастрам.

Некоторое время я был в унынии, пока не встретил Валентину Ивановну Пионтковскую. Она была директрисой театра «Паризиана», где собирались по вечерам сливки экспедиционного корпуса. Пионтковская пригласила меня петь в «Паризиане», и я выступил в первый же вечер, и гонорар был мне положен 35 лир в сутки. Я сразу почувствовал себя Ротшильдом, но, кроме этого, я получал еще от офицеров союзных армий и флота денежные подарки за частные выступления в их интимной компании. И сплошь да рядом, покидая на заре театр, я уносил в карманах валюту всех стран – американские и мексиканские доллары, турецкие, английские и египетские фунты, французские и бельгийские франки, итальянские лиры и греческие драхмы.

Но вот Босфор запрудился 130 кораблями флотилии Врангеля. Это был клочок плавучей России, не пожелавший остаться под большевицким ярмом. Женщины и дети изнемогали от голода и жажды. Снабжение всей этой беженской армады в первые дни совсем не было налажено. Необходима была немедленная помощь. Я организовал бродячий хор, и с мандолинами, гитарами мы давали концерты на улицах, на площадях, во дворцах турецких министерств, возле иностранных посольств, под окнами богатых левантинцев, армян и греков. Деньги сыпались как из рога изобилия. Особенно щедры были турки, влюбленные в русских дам. Мы пели им сентиментальные романсы, а они, расчувствовавшись, давали нам по пятидесяти и по сто лир.

Накупив провизии, фруктов, минеральной воды, мы, погрузив все это на ялик, подплывали к пароходам с беженцами и раздавали все свои запасы, главным образом детям и женщинам. И так продолжалось несколько дней. Помощь наша, хотя и незаметная с виду, на деле оказалась довольно значительной. Значительной также и в смысле моральном: мы показали нашим соотечественникам, что они не забыты теми, кто находится на свободе и в лучших материальных условиях.

Я уже отметил, что моя служба в «Паризиане» приносила мне более чем достаточно денег. Настолько, что хотя я жил широко и еще шире помогал, однако же в сравнительно короткий промежуток времени я отложил две тысячи турецких лир.

А из «Паризианы» я ушел, да если бы и не ушел, она все равно закрылась бы. Пришлось серьезно задуматься над тем, как быть и что предпринять…

Но свет не без добрых людей. По странной иронии судьбы, в нашем беженском взбаламученном мире этими добрыми людьми оказывались большею частью наши недавние враги по Великой войне – турки. Много трогательных страниц можно было бы заполнить описанием того, что делали в частном, интимном порядке для наших беженцев отдельные турки. Такой «отдельный» турок выпал и на мою долю.

Это был богатый, европейски воспитанный и образованный паша, очень мало живший в Константинополе и очень много живший в Европе.

У него имелся роскошный особняк, в котором он не останавливался, навещая изредка столицу своей родины и предпочитая апартамент в Пера-Палас отеле. Паша предложил мне свой трехэтажный особняк со всем его убранством и с многочисленным штатом прислуги, начиная от поваров и кончая лакеями-нубийцами, частью в восточном одеянии, частью в расшитых золотом вицмундирах с эполетами и аксельбантом на левом плече.

– Устраивайте что хотите и как хотите.

Я и устроил: в одном этаже – ресторан с концертной программой, в другом этаже – гостиные комнаты и библиотека, в третьем – карточный клуб. А если ко всему этому прибавить еще волшебный тропический уголок в виде зимнего сада, то будет понятным, почему устремились к нам и дамы, залитые бриллиантами, и те сливки экспедиционного корпуса, которым я был хорошо известен по «Паризиане».

Я был главным директором этого предприятия, а моей главной сотрудницей была Иза Кремер.

Однажды у нас был особенно парадный вечер; были французские, английские и американские адмиралы… Был почти весь штаб командующего союзными силами на Ближнем Востоке генерала Франше д’Эсперэ.

Настроения в этой среде были явно монархические, по крайней мере по отношению к России. Эти оговорки необходимы для уяснения дальнейшего.

По требованию публики оркестр исполнил русский гимн. Все встали, как один человек. Все, за исключением Изы Кремер. Она демонстративно продолжала сидеть.

Ко мне подходит французский полковник, весь в орденах, и с возмущением заявляет:

– Как вы допускаете это? Как смеет эта дама сидеть, когда слушают гимн стоя, все, до высших чинов нашей армии и флота!

Я был и без того накален бестактным поведением Изы Кремер, а вполне резонное замечание французского офицера подлило еще масла в огонь. Я подошел к Изе Кремер и сказал:

– До ваших политических убеждений мне нет никакого дела, но хотя бы потому, что вы являетесь сотрудницей этого предприятия, вам следовало встать, чтобы не быть объектом возмущения всех наших гостей.

И, наконец, если уж вам так неприятен русский гимн, вы могли незаметно уйти. До сих пор я отказывался верить, что в Одессе, во дни большевиков, вы пели в местной чрезвычайке, одетая во все красное, но после того, что произошло, я не сомневаюсь, что это было именно так!..

Иза Кремер начала мне что-то