Иногда, если удается, – портативные фотоаппараты, чтобы тайно делать снимки рвов и крематориев. После войны Германии придется объяснять, что происходило в концлагерях. Боюсь, она это сделает по-своему. Вам известно, что в Берлине строят музей для «экспонатов», которые отсылают туда наши врачи? Хотят доказать потомкам, что места, подобные Аушвицу, были необходимостью, что тут занимались очищением мира от «неполноценных» народов. А если мы проиграем? Я слышала, есть приказ об уничтожении крематориев, газовых камер и всех изобличающих документов. Тогда кому-то придется показать людям правду. Фотографии и дневники тех, кто жил в аду, пригодятся.

Гуго с трудом сделал глубокий вдох. Грелка по-прежнему мельничным жерновом давила на живот. Как же они до такой степени одичали? Когда все пошло под откос? Грохот выстрела вновь зазвучал у него в ушах. Случай в свинг-клубе был его личной точкой отсчета. Он наплевал на мораль ради достижения собственных целей и собственного спокойствия. Правда ли Гуго прежде не догадывался, что происходит в Аушвице, не понимал этого по шуточкам и намекам служащих Пятого управления? Или старался сделать вид, что ничего не знает, потому что правда была слишком неприятна?

Он смотрел в потолок. Пока он прятался в недрах партии, с которой не имел ничего общего, нашлись люди, готовые каждый день рисковать жизнью ради принципов. Оставалось только завидовать их смелости.

– А «Унион»? При чем тут «Унион»?

– Зондеркомандам нужна взрывчатка, – ответила Адель. – Я – передаточное звено между ними и женщинами, работающими на заводе.

– Что? Восемнадцать граммов взрывчатки?

– Нет, конечно. – Адель улыбнулась сквозь слезы. – Эх вы! А еще сыщик. «Восемнадцать» на лагерном означает тревогу. После ареста Берта операция была приостановлена. Придется ждать. Прежде чем женщинам с «Униона» удастся натаскать достаточно взрывчатки, пройдут месяцы. Или годы?.. Или этого не произойдет никогда, и они погибнут. Кто знает? Но мы будем пытаться.

– А зеленые треугольники? – Гуго приподнялся на локтях, устраиваясь поудобнее; теперь от грелки распространялось приятное тепло. – Это вы спрятали их под матрасом Берта?

– Нет. Треугольники – наше с ним общее дело. Прибыв в лагерь, мы поняли, что надо действовать. Нельзя сидеть сложа руки, как в Ирзее.

– В Ирзее?

– Ну да. Там нам пришлось подчиниться приказам врачей, хотя мы сумели вычеркнуть из списка кое-кого из обреченных на смерть ребятишек. Рисковали, конечно, но все прошло гладко. Спасли немногих, однако каждая спасенная жизнь – это победа.

В висках застучало. Гуго подумал о Йоиле, о том, что не способен ему помочь, не сможет остановить поршень шприца, вводящего фенол в сердце.

– Как вы думаете, Берт мог убить Брауна? У него очень серьезный мотив.

– Я знаю Берта сто лет. Я уверена, что он не убивал.

– Берт и Бетания любят друг друга. А Браун ее насиловал.

– Берт не стал бы убивать даже ради любви. Кстати, а что с тем кольцом?

– Оно действительно нашлось в бассейне на вилле, но фрау Браун предоставила мне вполне убедительное объяснение.

Гуго опустился на подушку. Как он устал, измотан до чертиков. Интересно, в капельнице есть морфий? Несмотря на усталость, тело по-прежнему казалось легким, словно полым внутри.

– Отдыхайте, герр Фишер, уже глубокая ночь. Вы могли умереть…

– И получил бы по заслугам, – вздохнул Гуго.

– Не говорите глупостей.

Адель наклонилась поправить ему одеяло, и их лица в который раз оказались близко. Гуго захотелось поцеловать ее, потеряться в этих мягких губах, опьянеть от запаха соли и песка, напоминавших прилив Ваттового моря. Адель отстранилась, покраснела и улыбнулась:

– До завтра, герр Фишер.

35

Аушвиц, 27 декабря 1943 года

– Хоффман во всем признался.

Голос Тристана Фогта, отражаясь эхом от стен, разбудил его рано утром и безжалостно вырвал из сна. Гуго машинально посмотрел на стул около кровати. Пусто. Адель не было. За разукрашенными морозом замерзшими окнами стояла темень, лишь на востоке небо слегка посветлело. В здании сохранялась ночная тишина, но откуда-то снизу уже доносился запах кофе. Гуго почесал колючий щетинистый подбородок и скривился.

– Что значит «во всем признался»? – тупо спросил он.

– В убийстве Брауна. – Фогт смотрел на него широко открытыми глазами.

Когда Гуго опустил ноги с койки, ему показалось, что пол вибрирует. Всякий раз, приближаясь к концу дела, он чувствовал, как его охватывает странная меланхолия, похожая на конец любви. Однако сегодня ему что-то не верилось.

– Он хочет с вами поговорить, – настойчиво сказал Фогт.

– Разумеется, – только и выдавил Гуго.

Берт Хоффман сидел на койке и смотрел на посетителя. Опухоль спала, и теперь Гуго отчетливо разглядел его светлые глаза.

– Это я убил Брауна, – четко произнес Берт.

Казалось, его голос заметался по всему одиннадцатому блоку, смешиваясь с кислой влагой, которую источали кирпичи, с затхлой вонью помещения, никогда не видевшего солнечного света. Гуго взял стул, поставил у стены, сел, снял шляпу. Температура оставалась высокой, и ему было нелегко унять дрожь.

– Каким образом?

– Съездил ему кулаком по лбу и заставил принять цианид.

– А цианид где взяли?

– Украл в аптеке, пока лежал с бронхитом.

Гуго хлюпнул носом и закашлялся. Вчерашняя ледяная ванна вышла ему боком. Жар затопил виски, готовый вылиться наружу. В такие минуты хронические болячки могли обостриться. Гуго постарался вынырнуть из путаницы случайных мыслей и хоть как-то сохранять ясность мышления.

– Почему вы его убили?

– Все равно не поймете, – с запинкой ответил Хоффман.

– А вы попробуйте объяснить.

Санитар согнулся в три погибели и зашелся в приступе кашля – лишнее доказательство того, что именно Хоффмана Йоиль видел в коридоре с Бетанией.

– Браун затащил меня в преисподнюю. Сначала в Ирзее, потом здесь. Скажите, герр Фишер, на дворе действительно двадцатый век?

Гуго промолчал.

– Век прогресса! – Хоффман истерически засмеялся. – Я видел такое, чего не должен видеть человек, живущий в век прогресса. Как-то, вскоре после приезда в Аушвиц, я уронил банку с формалином. Открыл окно, чтобы проветрить комнату, и выглянул наружу. Там стояла семья. Отец, мать и ребенок нескольких месяцев от роду. Палач-душитель повалил на землю отца с матерью и убил. Знаете, кто такие душители?

– Нет, – ответил Гуго; во рту у него пересохло.

– Душители кладут железную палку на горло приговоренным, прыгают на нее и балансируют до тех пор, пока не сломаются позвонки. Я подумал, что эти двое совершили нечто ужасное, иначе бы их расстреляли.

– А ребенок?

– Палач раз-другой стукнул его головой о землю, точно свежевыловленного осьминога.

Гуго зажмурился. Вспомнил новорожденную, растоптанную на станции, и мерзкое чавканье. Голова закружилась, а воздух в камере сделался густым, хоть черпай ложкой.

– С того дня я возненавидел Аушвиц всей