Картинный всхлип.

– Оль, ну перестань…

Ворота распахнулись, едва не задев Ивана створкой, и на улицу выскочила девушка.

– Здравствуйте, – мирно сказал Иван, отступая.

Девушка взвизгнула.

Красивая. Как Машка… нет, Машка была крупнее, но… есть в них что-то общее… к примеру, обиженно поджатые губы… и взгляд раздраженный, злой.

– Иван, – представился Иван, разглядывая незнакомку.

Высокая, худая, наверняка на диете. И в солярий заглядывает регулярно, отринув все слухи о его вреде. В конечном итоге красота требует жертв. Волосы вон добела выжгла. И личико корректировала, у хорошего специалиста, поэтому получилось естественно, но…

– Нечего пялиться! – взвилась Ольга, отступая во двор. – Вовка, он на меня пялится!

На ней были коротенький сарафан и соломенная шляпка.

– Кто? А, это ж Ванька… привет, Ванька, – Вовка пожал руку. – Он свой.

– Что значит «свой»? – вскипела девица. – Для кого свой? Для тебя?

– Это Ольга… моя подруга.

– Подруга, значит?

– Оль, ну что ты к словам-то цепляешься? – Вовка был мрачен. – Ты сюда отдыхать приехала или концерты устраивать?

– Мириться с тобой приехала! – крикнула девица так, что со старой вишни взлетели всполошенные скворцы. – А ты… ты…

Она таки выскочила за ворота, оставив Ивана в полной растерянности.

– Извини, – сказал Вовка, пряча руки в карманы. – Олька хорошая, только…

– Дурная, что коза недраная, – Галина Васильевна вышла из дому. – Здравствуй, Ванечка, ты уж извини, у нас тут второй день… отношения выясняют. У меня уже голова от ее верещания раскалывается.

– Вам тут баба Тоня меду передала.

– Ба, Оля…

– Оля эта твоя… такая Оля, что спасу нет…

Вовка вздохнул и помрачнел еще больше.

– Я пойду…

– Искать? – Галина Васильевна вытерла руки о фартук. – Иди, ищи… герой… попомнишь мое, подомнет она тебя и будет туфельки свои вытирать…

– Ну, ба…

– Что «ба»? Здоровый бугай, а ума, как у теляти новорожденного. Сядь вон, отдохни. Побегает твоя Оля и сама вернется, небось, тут особо не заблудишься…

Вовка с непонятной тоской посмотрел на ворота. Видать, бежать за подругой ему не особо хотелось. А Галина Васильевна, почуяв настрой внука, добавила:

– Да и что с ней тут приключиться-то может?

– Может, – сказал Иван и, протянув крынку с медом, решился. – Мне бы поговорить и… Машу убили.

Крынку Галина Васильевна взяла.

– Маша – моя невеста и… не знаю, помните ли ее. Она сюда не любила приезжать.

– Идем в дом, – велела Галина Васильевна и, глянув на внука, строго добавила: – Ты тоже.

Не травы – цветы, что за окном, что на скатерти, на салфетках нитками мулине вышитые…

– Это Вовка балуется, – призналась Галина Васильевна, и Вовка покраснел. – Успокаивается так…

– Я… ну это… у каждого свои тараканы.

Наверное, и почему-то Ивана не удивляет столь странное увлечение. Да и до Вовки ли ему? Ему рассказать надо о Машке… о Козлах, о том, что происходит здесь неладное…

Баба Галя хмурилась, Вовка мрачнел с каждым словом, затем молча встал и вышел. Ольку свою искать пошел? Хорошо бы.

Ни к чему ей одной гулять.

– Вот так, Галина Васильевна.

– Антонине?

– Скажу, если ей уже не… там моя знакомая осталась.

Галина Васильевна кивнула и замерла, задумавшись.

– Ты уверен, что это кто-то из наших? – спросила она.

– Нет, – Иван уже ни в чем не был уверен. – Но встретились они с Машкой здесь, она сама писала.

В тех запретных письмах, которые остались в городской квартире.

– Что ж… если что и было, то Антонина поможет… скажи ей за мед спасибо. И Ванечка, ты… ты же не на Вовку думаешь?

Спросила напряженно, в глаза глядя.

– Вовка, он хоть и может убить, но не женщину. Женщину не тронет… ему многое пережить довелось, но он же…

– Не думаю, баба Галя… я… мы найдем эту сволочь.

Сказал и сам поверил.

Хорошо бы.

День шел своим чередом. И было в этом что-то спокойное, умиротворяющее.

Утро и солнце, пробившееся сквозь сатиновые занавески. Лужицы света на старом полу. Кровать скрипучая и пыльная перина. Плита и чайник, который закипал долго, пыхтя и вздыхая…

Чай.

И бутерброды со свежим домашним маслом, слегка кисловатым на вкус.

А потом – кладбищенская тишина и сорняки, на которых можно выместить раздражение. Женька дергала их, сама не понимая, почему злится, на кого.

На драгоценного?

Нет, он остался в прошлой жизни, какой-то далекой, о которой если вспоминалось, то с недоумением и улыбкой. Подумаешь… тогда на Вовку? Пришел, растревожил. Но он же ни в чем не виноват. И получается, что она, Женька, влюбчивая?

А у Вовки невеста.

Еще Сигизмунд есть и черный мавзолей, к которому Женька все же подобралась, ступала осторожно, и на рыхлой земле оставались следы-провалы. Каждый шаг, приближавший ее к склепу, заставлял замереть. А ну как и вправду ухнет под землю?

К мертвецам.

Мертвецов Женька не боялась, но… неприятно же!

Не ухнула. Дошла. Пробилась и сквозь полынь-лебеду, через заросли дудника, поднявшегося на трехметровую высоту. Смыкались плотные пустые стебли, твердые, что кость, переплетались листья, и белые шары соцветий покачивались, манили пчел. Была здесь и малина, дикая, с зелеными пока ягодами. Побеги выбирались к камню, цеплялись за него, да так и застывали.

Гранит? Мрамор? Из чего бы ни был создан мавзолей, за прошедшие годы он не утратил ни крупицы своего величия. Черная пирамида вырастала из земли, и на облупившейся, точно обгоревшей вершине виднелся поблекший герб.

Бык?

Стилизованная морда и рога преогромные, меж которыми застыл круг солнца. Это не Греция, Египет какой-то. Хотя что Женька в культуре понимает? Ничего ровным счетом.

Драгоценный пытался ее просвещать, но он больше авангардным искусством восхищался… правда, Женька не могла бы сказать, сколь искренним это восхищение было.

Но мавзолей ему бы понравился.

Гладкий. Лоснящийся… грани острые режут солнечный свет, пластая тени.

А входа нет.

Странно. И таблички нет… не то, чтобы Женьке прежде случалось мавзолеи встречать, но она предполагала, что должна быть табличка… ну или хотя бы ограда. А тут только малинник дикий. И вьюнок развесил белые хрупкие колокольчики.