Странно, что больше нет обиды, только вялое разочарование. Иллария же поднимается, возится, собирая со стола тарелки и ложки, от помощи Ивана отмахивается, а сама еле-еле…

И видно, что оттягивает момент, когда из дому выйти надо.

– Если хочешь, останься.

Предложил, потому как был уверен, что не останется.

– Нет, – тряхнула головой Иллария и, стащив косынку, лицо вытерла. – Я… я не боюсь… просто… однажды меня цыганки обобрали. Заморочили голову и… у меня первые деньги, я сапоги купить хотела… знаешь, зимой в осенних, клеенчатых, совсем грустно. А они обобрали и…

– Антонина – не цыганка. Она тебе понравится.

…Партийная ведьма.

И живет в старом своем доме, который слегка облагородила вагонкой. Крышу перестлали. Забор поправили. Работал Вовка, и Иван хотел помочь, но Вовка отмахнулся.

Он был злым.

Разговаривал мало, а молотком стучал так, будто на дереве, на гвоздях вымещал ярость. Антонина же, заслышав приход гостя, выглянула на крыльцо и сказала:

– Не мешай. Ему надо.

И Иван отступился. Раз надо… работа – то еще лекарство, и когда эта история закончится, когда Иван вернется в клинику, то примет это лекарство в двойной дозе.

…Носы, подбородки, веки…

Сложное дело перерисовки чужого лица, когда сам себя видишь художником, пусть и работать приходится не кистью и красками, а скальпелем. А ведь хотел людям жизни спасать. Но пластический хирург зарабатывает больше…

У Ивана же талант.

Во дворе Антонины думалось обо всем и сразу.

А еще цвел какой-то развесистый полудикий куст. Под ним лавочка резная примостилась, а на лавочке растянулся угольно-черный кошак.

Лара только фыркнула и вцепилась в Ивана.

Ведьма.

Партийная. И статуя трубящего пионера, которая украшала некогда школьный двор, теперь пряталась под старой грушей, облезшая, несчастная.

Открылось окошко, и Антонина, выглянув, сказала:

– Чего на пороге мнетесь, как неродные? Заходите. Только переобуйтесь… тапочки в сенях.

И Лара, вдруг смутившись, шепчет:

– Может, я домой…

– Нет.

Нельзя ее отпускать, сама она не справится со страхами, заморочат, вымотают душу. Иван, заставив сесть на шаткий стул, сам стаскивает с Лариных ног туфли, глухие, старушечьи.

– Ты что… – шипит и дергает, ногу высвободить пытаясь.

– У тебя ноги красивые.

– Придумал тоже…

– Смотри, какая узкая ступня… и пальцы длинные, аккуратные.

– Прекрати!

Злится. И хорошо, перед злостью ее страхи отступают ненадолго. Хватит, чтобы обуть старые разношенные тапочки.

– Идем…

В избе Антонины пахнет травами. Резковато – полынью, и мягкий аромат ромашки пытается сгладить эту резкость, разбавляет смесь мята. Осторожно вплетаются ноты душицы…

Здесь ничего-то не меняется. Тот же пол, лесенкой уложенный, выкрашен рыжей краской, и кажется, будто потеки ее, неровности хорошо Ивану знакомы.

– Заходи, заходи, – Антонина возится на кухне.

Стол круглый, накрыт расшитой скатертью. Старый буфет. И старый диван… на стенах портреты: Ленин, Сталин, Дзержинский…

– Давай знакомиться, – Антонина выплыла с подносом, на котором возвышался фарфоровый чайник и троица кружек. – Я – Антонина.

Она походила не на ведьму, на партийного секретаря, который и дома не снимает синий чиновничий костюм. И что за дело, если костюм этот сшит из мягкого вельвета, а очки – солидной немецкой фирмы? Образ не нарушают.

– Иллария, – завороженно глядя на Антонину, сказала Лара. – Я… с Иваном.

– Вижу.

Чай травяной, душистый, Антонина разливала сама. И лучше не спрашивать, чего она намешала в травах. Не ответит, только улыбнется, а в глазах мелькнет этакое… ведьмовское…

Может, и вправду?

Нет, не верит Иван в сверхъестественное…

– А страхов-то ты где, девочка, понахватала таких? – Антонина разглядывала Лару сквозь прицел очков, и Лара ерзала, но держалась. – И прокляли… чернота одна вокруг.

– Я не верю в проклятия.

– Не верь, – спорить Антонина не любила. – Твое право, но черноты меньше не станет… ты ее в себе носишь, она же тебя жрет. Изнутри… небось, язву имеешь?

– Даже три.

Иллария вдыхала ароматный пар и успокаивалась.

– Три… и печень шалит… сердечко, опять же… с кровью тоже проблемы?

– Иммунитет слабый.

– Да, иммунитет… удобное ныне слово, все на него валить можно. Ванечка, родной, сходи-ка прогуляйся… а мы тут…

– Баба Тоня!

– Сходи, сходи… вот к Галочке загляни, занеси ей меду, а потом возвращайся, поговорим о деле…

Иллария молчала.

– Не бойся, не трону ее… надо нам о своем, о женском. Если хочешь, чтобы страхи ушли. Ты ведь хочешь, девочка?

И Лара кивнула.

Попросила:

– Иван, ты… потом за мной вернешься, ладно?

– Вот и правильно… чтобы из себя черноту прогнать, надобно наизнанку вывернуться, а изнанка – вещь неприглядная, – плотные красные ладони Антонины гладили волосы Лары, не то утешая, не то… колдовство?

Ведьма, как есть ведьма.

Но дала крынку меда с перевязанною горловиной.

– Скажи, что свежий, самое оно ей для спины. И для Вовки ее… пусть вечерком тоже ко мне заглянет с этой своею… дурная девка, ох дурная…

Иван и прежде-то удивлялся, откуда Антонине становилось известно, если не все о жизни деревни, то многое. Однако, к чести ее, Антонина то, что удавалось узнать, хранила.

Сплетни – это не по ее части… а Ларе вдруг да поможет.

До двора Галины Васильевны идти было недалеко, но Иван не торопился, оставляя деревенской ведьме время. Пускай разговорит, вычистит грязь с Лариной души, залечит раны, отпугнет страхи. А остальное – подождет.

За мысли эти вдруг стало стыдно, потому что выходило, будто остальное – это как раз Машка и ее убийца. И надо было все-таки рассказать полиции… через знакомую дернуть, чтобы внимание обратили… а не самому… какой из него сыщик?

– Оль! Ну ты опять себе напридумывала! – Вовкин бас разносился на всю улицу. – Нет у меня тут никакой любовницы!

– А где есть? – мстительно поинтересовался женский голос.

– Нигде нет!

– А эта…

– Знакомая она! Просто знакомая! Случайная!

– Да? – женщина явно не верила Вовке. – Я там… страдаю… места себе не нахожу, думаю, как помириться, а он… тут… со знакомой… случайной…