class="p1">Миз Бомон внимательно слушала, пока я объясняла ситуацию, но в конце она только улыбнулась.

– Спасибо, что ты мне рассказала, Элайза, – проговорила она, – но в твоем решении не было обмана.

Она сказала мне, что я правильно выполнила деление, даже при том, что не знала, как это действие называется. То, что я справилась с этой задачей, на самом деле хороший знак.

– Ты способная девочка, – сказала она, секунду подумав. – Но что тебя делает особенной – это то, что ты не боишься поступить по совести. – Своей морщинистой рукой она погладила мою. Ладонь ее была на удивление мягкой. – У тебя, моя милая, есть принципы. А у человека обязательно должны быть принципы.

Я не забыла тот случай, ведь именно тогда я узнала, что такое деление, а еще выяснила, что во мне самое лучшее. У меня есть принципы.

Но куда они вдруг подевались? Внезапно на их месте у меня образовалось столько секретов.

Хранить секреты от мамы – это одно. Это, по сути, закон выживания азиатского подростка. Но от Вайноны? От Серены и всех остальных учащихся, которых она завербовала в феминистки?

От Лена?

Я не разговаривала с ним несколько дней, но кажется, что целую вечность. Я и сейчас ловлю себя на том, что, когда никто не видит, украдкой смотрю на него, сидящего в другом конце класса. На днях он пришел на урок английского с почти пустым стаканом чая боба, и моя первая, совершенно нелогичная мысль была: «Как, он ходил туда без меня?» Прежде чем взобраться на парту, Лен сделал большой глоток, и я заметила, что кончик трубочки весь изжеван. В стакане уже не было чая, но оставалась куча льда и шариков из тапиоки. Я вспомнила тот день, когда мы вместе ехали в школу Харгис – в тот единственный мимолетный день мы были друзьями. И сильнее всего бьет по мне то, что эта тоненькая, почти невидимая нить между нами теперь исчезла. Жаль, что я не дорожила ею, такой невероятной и хрупкой, пока мы не разорвали ее одним-единственным поцелуем, который все запутал.

Я таращусь на фанерную столешницу перед собой, глотая самый сухой и плотный в моей жизни комок из булки с лотосовой пастой. Даже после того как я его все-таки протолкнула по пищеводу, я чувствую ком в горле. Но я знаю, что дело совсем не в булочке. Дело во мне.

И тут я решаю, что должна рассказать Лену о протесте.

•••

В школе трудно поймать его одного, и я осознаю (с извращенным разочарованием), что он меня избегает не меньше, чем я его. В конце концов мне удается зажать его в угол во время обеда, когда до акции остается уже меньше часа. В редакции «Горна» остались только мы двое и постер с Джонни Кэшем.

– Если бы я делал ставки, – говорит Лен, поднимая взгляд от ноутбука, – я бы сказал, что ты ходила за мной по пятам.

Я делаю глубокий вдох.

– Мне надо с тобой поговорить.

Он по-прежнему прилепился к экрану, но я вижу, что он ничего не читает.

– Знаешь, – выдает он, – люди придумали такую штуку, называется «эсэмэска». Я точно знаю, что у тебя есть мой номер и ты могла мне просто написать.

Я против воли начинаю краснеть. Я думала послать ему сообщение, но не хотела признавать тот факт, что бегала за ним. Раньше я считала, что точно не отношусь к людям, которые станут за кем-то бегать. Я ошибалась. А теперь, что хуже, из-за этого Лен бросает камни в мой огород, но без злобы, как будто только из спортивного интереса. В последнее время он продемонстрировал поразительный талант к бросанию камней в мой огород как будто только из спортивного интереса, и меня уже от этого тошнит.

Я подхожу и выхватываю у него ноутбук. Этот маневр Лена удивляет.

– Слушай, извини, – говорю я. – Я не знаю, чего ты от меня хочешь.

– Ничего не хочу.

Он пожимает плечами, словно с моей стороны абсурдно предполагать, будто любое мое действие может хоть как-то его потревожить. И хотя я вообще-то пытаюсь извиниться, это меня бесит.

– А что ты хочешь от меня услышать, Лен? – Я взмахиваю его ноутбуком, словно сейчас запущу его через весь класс.

– Ничего. – Он глядит на ноутбук, качающийся в моей руке, но это не нарушает его спокойствия. – Говори что хочешь, мне все равно.

– Не ври, – не выдерживаю я. – Ты хочешь услышать от меня, что ты мне нравишься. – Слова срываются с языка, прежде чем я успеваю их сдержать. – Ты хочешь услышать, что теперь каждый раз, когда я пью пенистый чай, я думаю о том, что ты его пить совсем не умеешь. Что я наскоро заглотила триста страниц тома «Жизнь: способ применения» с выносящим мозг ощущением, что надо его обязательно прочесть, ведь это ты мне его дал. Что я прочитала все, что есть в Интернете, об операции Томми Джона, хотя мне абсолютно насрать на бейсбол, – только потому, что я хотела убедиться, что ты восстановишься.

Этот разговор я представляла себе совершенно иначе, но поздно. Я уже распсиховалась. Лен пялится на меня, хоть раз в жизни не находя колкого ответа. Пора уже перейти к делу и мотать отсюда.

– Но… все сложно, – заключаю я. – Вот об этом-то я и хотела поговорить.

Я рассказываю об акции протеста, наспех все объясняю, потому что хочу поскорее уже с этим разделаться. Он слушает, не говоря ни слова, что одновременно и треплет нервы, и, как ни странно, дает облегчение.

– Я просто подумала, что ты должен знать, – говорю я, завершив свою речь.

Без ноутбука Лен не знает куда деть руки, так что он потирает колени и разглядывает узор столешницы. Наконец он едва заметно улыбается – это первая обращенная ко мне настоящая улыбка со дня бейсбольного матча.

– Неужто ты так сильно хочешь стать главредом? – спрашивает он.

– Нет, – отвечаю я, потому что сейчас я и правда уже не так и хочу.

У меня сейчас смешанные чувства по поводу многих вещей, но, по крайней мере, я уверена в одном: наша акция протеста и все, что она символизирует, по-прежнему важна. Рассказать о ней Лену было правильным поступком, но также правильно все-таки ее провести.

– Нет, – повторяю я. – Дело в принципе.

Он проводит ладонями по лицу, как будто я его довела. Потом издает нечто вроде смешка, потирая глаза.

– У тебя всегда дело в принципе, да?

– У девушки должны быть принципы.

Лен не успевает на это ответить,