– Он что-то знает о Будмане, что нам неизвестно?

– Я ему тот же вопрос задала.

Лена, обнаружив, что «братушка», сидевший на горе своего снаряжения, как бомж, собравшийся сменить нору, поднял на них глаза, мило улыбнулась ему и, нагнув Юру за шею, поцеловала его. Мол, все в порядке. Просто влюбленные нежно прощаются перед коротким расставанием. Продолжила шепотом, щекоча теплым дыханием ухо:

– Стремстад все это время прятался у Будмана на вилле, там жил только еще один швед, который привез его из Стокгольма на катере. Он его Тарзаном прозвал – гора мышц, и почти не говорил. Сам Будман приплыл на «Альтаире» неделю назад, а Тарзан собрался отчаливать. И он увозил с собой чемоданчик с деньгами. Стремстад случайно увидел, как он их пересчитывал. Наличные в Швеции, тем более в таком количестве – это всегда подозрительно. Когда он «пробивал» Будмана перед тем как ему позвонить, нашел в Интернете заметку двадцатилетней давности в одной небольшой калифорнийской газете. Она называлась «Динамит под нового Нобеля». Там говорилось, что молодой шведский изобретатель, основавший компанию «Навигатор», является тайным совладельцем сети ночных клубов в США и Европе, за счет которых и финансирует свои разработки. Еще одна ссылка в Гугле эту информацию опровергала. Газета приносила извинения Будману за публикацию ложных сведений о нем и выплачивала ему компенсацию за подрыв деловой репутации. Стремстад, пожив у Будмана на острове, решил, что «Навигатор» – лишь вершина айсберга. Основание – ночные клубы или что-то вроде них, такое же сомнительное. «Тарзан», кэш, югославы – оттуда, из подводной части.

– Брось, не волнуйся. Все будет в порядке. Даже если твой отец прав, что в этом? Клубы – легальный бизнес, – произнес Юра с фальшивой бодростью, так, как родственники разговаривают со смертельно больными пациентами. – Если ящики на месте, сегодня к вечеру мы разбогатеем.

– Будь осторожнее, – Лена, обхватив Юру руками, прижалась к нему так сильно, что на мгновение они стали одним телом.

– Ты что, плачешь? – он почувствовал влагу на своей щеке, к которой Лена неуклюже приложилась глазом.

Последний раз из-за него плакала мама, кажется, это было в шестом классе, когда он заявил, что ненавидит свое имя, которое лишь подчеркивает их семейное ничтожество. Мама тогда потащилась вслед за очередным сожителем в Нарву, за сто первый километр от Ленинграда, и в новом классе, совершенно бандитском, его вывешивали вниз головой из окна, приговаривая: «Ну что, Гагарин, видишь землю?»

– Все в порядке. Сама не знаю, чего расквасилась. Переплывай подводные дороги только на зеленый свет, – Лена отстранилась и быстро улыбнулась, точно котенок в занавешенном окне показался и тут же спрятался.

Тишина встряхнула, как взрыв. Стук дизеля, ставший фоном их жизни на четыре часа, смолк. Прибыли. На мелкой серой волне подпрыгивал красный шар буйка, по-детски наивный и чуждый здесь. Трудно было поверить, что этот веселый мячик, казалось, уплывший с близкого пляжа, обозначает вход в Ландсортскую могилу, на краю которой зацепилась подлодка.

«Подлодка моей судьбы», – мелькнула в Юриной голове неизвестно откуда взявшаяся высокопарная фраза.

Загремела в клюзе якорная цепь. «Орион» встал почти борт о борт с «Альтаиром». Два судна разделяла черная двадцатиметровая полоса воды. «Вот она, дорога. Переходи только на зеленый», – вспомнилась вымученная шутка Лены.

На палубе быстро выросла гора снаряжения. Супруги Морели и Лена взяли на себя роль оруженосцев, помогавших своим рыцарям облачаться в неуклюжие доспехи.

– Впервые жалею, что я не русская, – со злостью в голосе произнесла Лена, натягивая Юре на руку тесную трехпалую резиновую перчатку поверх теплой флисовой.

– Это почему же? – он проследил за взглядом девушки, упиравшимся в дайверский нож с пробковой ручкой на поясе Бориса.

Такие же финки были и у него со Степкой – необходимый инструмент в глубине, где их могли караулить обрывки рыбацких сетей и старые тросы, которые были куда страшнее щупальцев мифических гигантских осьминогов, ждавших людей в океанских глубинах.

– Я бы испортила ваши акваланги, выкинула за борт вентили, например, а потом стала бы бегать по палубе, дико кричать и рвать на себе волосы, говоря, что у меня плохое предчувствие. А я веду себя рационально, как чертова шведка, и ничего не могу с собой поделать.

– И правильно, – Юра неуклюже, как лягушачий принц, обнял ее своей резиновой рукой. – Русской Лене дали бы успокоительных таблеток и заперли ее в каюте. А с «Альтаира» передали бы другие акваланги.

На мачтах «Ориона» и «Альтаира» поднялись и заполоскались куцые бело-синие флаги «Альфа», предупреждавшие другие суда о ведении водолазных работ.

Пора было идти под воду.

План был простой. Они находят стальные ящики с картинами, закрепляют их тросами с электромагнитными захватами, которые лебедка «Альтаира» уже спустила вниз, и, не отвлекаясь ни на что другое, начинают подъем вверх. Будман, расположившийся в шезлонге на палубе «Альтаира», надеялся провернуть дело за одно погружение. Военные корабли могли появиться в районе учений раньше объявленного в газете срока.

Первым бултыхнулся Борис. За ним пошел Степка.

– Если что со мной, не забудь покормить Мадонну. Крыса у тебя в морозилке в нижнем отсеке, рядом с твоим любимым зеленым горошком, – весело проорал он Лене и, надвинув маску на лицо, кувыркнулся спиной вперед с низкого борта на корме.

На столе в кают-компании он оставил фигурку химеры, слепленную из всего имевшегося у него запаса пластилина. Черты ее горбоносого лица со злым прищуром напоминали Будмана.

Юра оттолкнулся ластами от палубы. Последним расплывчато мелькнуло сквозь запотевшее стекло маски, которое еще на суше четко обозначило границу между двумя мирами, скривившееся лицо Лены. Он так и не понял, то ли она плакала, то ли улыбалась.

На десятиметровой глубине он зажег ксеноновый фонарь. Ниже, как жуки-светляки, ползли вдоль линя Борис и Степка.

Наверное, так чувствовал себя Иона во чреве кита. Черная мгла, обступавшая со всех сторон, казалась частью гигантского живого организма, мышцы которого, сокращаясь, сдавливают тело все сильнее и сильнее, готовясь переварить его без остатка. В луче фонаря парили только частицы взвеси – ни рыб, ни светящихся микроорганизмов, ни парашютов медуз. Балтика, в отличие от других морей, предлагала клаустрофобию в чистом виде, позаботившись о том, чтобы мозг не находил спасения в регистрации сигналов из области «я здесь не один».

Громада подлодки надвинулась косо и страшно, как земля на терпящего аварию летчика. Субмарина лежала на склоне скалы, уходящей в бездонный каньон, под углом почти в 45 градусов. Непонятно, как она удержалась на этом природном слипе от соскальзывания в приготовленную для нее ландсортскую могилу.

Два бронзовых винта в паутине сетей казались невиданными цветами, тянущимися из глубины к недостижимому свету. Борис и Степка были уже внизу, у разрушенной носовой части. Юра проплыл вдоль корпуса к ним. Как дежавю прошла рубка с приклепанными к ней латунными обозначениями, появилась пушка, навечно прицелившаяся в неведомую цель на дне ущелья, а вот и развороченный взрывом, с вдавленными внутрь стальными листами прочного корпуса первый торпедный отсек. Шедший оттуда свет ксеноновых фонарей делал его единственным живым в этом мертвом стальном теле. Торпеды из лодки были выгружены перед походом, их место занял груз – иначе в случае их детонации от отсека вообще бы ничего не осталось. Среди мешанины железа лежали расколотые и целые деревянные ящики, повсюду были разбросаны небольшие кирпичи, точно разметало печку на камбузе. Юра видел такие же на затонувших старинных парусниках. Он потер один из кирпичей – блеснуло желтым. Золото! Что за черт? На гладкой поверхности четко проступило клеймо с русским двуглавым орлом, поверх которого распластались три эстонских леопарда. Ну конечно же, это русское золото, с помощью которого большевики купили мир с Эстонией в 1920 году! Согласно Тартускому мирному договору большевики передали Эстонии в качестве контрибуции 11,6 тонн золота, ставших основой золотого запаса этой страны. Эстонцы не позаботились о переплавке, просто обозначили новых собственников драгоценного металла. Интересно, доплыви золото до Швеции, появились бы на брусках три короны, обосновавшиеся на поверженных орле и леопардах? В памяти всплыла байка, которую ему рассказала одна из бывших подружек. Ее прадед, студент, ушел добровольцем на Первую мировую. Но накануне отправки на фронт в порыве патриотизма выколол на груди двуглавого орла. Так и жил он с этим символом исчезнувшей империи до 37-го года, даже в баню ходил. А тут, когда начались массовые аресты, испугался и вытравил опасное свидетельство своих юношеских заблуждений. Но этого ему показалось мало. Чтобы прикрыть следы контрреволюционного прошлого, едва рана затянулась, прадед выколол на месте орла профиль Сталина, который его и убил. Началось заражение крови, и прадед скончался истинным коммунистом, так и не дождавшись разоблачения и ареста.