На основании этих предложений Зигфрид Каше 17 марта послал в Берлин телеграмму, в которой написал, что «нужно было бы использовать возможность, поскольку очень важно, чтобы эта прославившаяся на весь мир боевая сила покинула ряды наших противников. Большинство партизан Тито не являются коммунистами, и вообще в битвах и по отношению к пленным и к народу они не допускали особых эксцессов»[586]. В следующие дни переговоры продолжились в Загребе и в Сараеве, на них поехали Велебит и Джилас. Каше оповестил об их приезде как министра иностранных дел в правительстве Павелича Младена Лорковича, так и итальянского посланника в НГХ Раффаэле Казертано, и они выразили согласие. Итальянские военные круги также были очень заинтересованы в заключении договора с Тито. Однако уже 29 марта берлинское министерство иностранных дел приказало своему загребскому представителю прервать переговоры и привело два аргумента в пользу этого решения: недоверие к Тито и опасение, что итальянцы могут использовать договор немцев с ним как повод для заключения еще более тесного союза с четниками и Михайловичем. Единственным приемлемым вариантом была бы полная капитуляция Тито[587]. Каше настаивал и при этом ссылался на генерала Глайзе фон Хорстенау, который будто бы тоже поддерживал «политическое урегулирование» с партизанами. Однако в директивах, посланных Риббентропом 21 апреля в Загреб, говорилось: «Наша цель – не натравливать четников и партизан друг на друга, а уничтожить и тех, и этих. Поскольку нам удалось убедить дуче, что необходимо ликвидировать и четников, и партизан, мы не можем теперь со своей стороны применять тот же метод, который применяли итальянцы, используя четников против партизан»[588]. Еще жестче отреагировал Гитлер, который был уверен – поскольку секретные службы плохо его информировали, – что четники так же опасны, как партизаны, если еще не больше: «С повстанцами нельзя договариваться, повстанцев нужно расстреливать»[589].

На этом политическая часть переговоров исчерпала себя, хотя Каше еще в конце августа и в сентябре 1943 г. в разговоре с Гитлером и Риббентропом защищал обоснованность своей позиции. Однако посредническая миссия Ганса Отта, касающаяся обмена пленных, среди которых была и Герта Хаас, выпущенная из усташского концлагеря в апреле 1943 г., не была прервана. Его поездки между Загребом и Верховным штабом Тито продолжались до конца года, хотя он всё больше попадал в зависимость от немецких и усташских секретных служб. Совместно с их специалистами он даже планировал похищение Тито. В конце войны подразделения Отделения по защите народа (ОЗНА) захватили его и подвергли жестокому допросу. Затем след его пропал[590].

Поскольку нужно было сохранять идеализированную картину народноосвободительной борьбы и ее вождей, в послевоенной Югославии «мартовские переговоры» были табуированной темой до тех пор, пока сам Тито не упомянул о них в конце жизни, а именно 12 ноября 1978 г. в Ябланице, на праздновании 35-летия переправы через Неретву. Но и тогда он не рассказал всей правды, а обвинил Джиласа, Поповича и Велебита в том, что они не придерживались его указаний[591]. Джилас и Попович были в опале и не могли защититься. Влатко Велебита, после войны сделавшего хорошую карьеру в Европейской экономической комиссии ООН в Женеве, заявления Тито поразили и разгневали, как и остальных, но он счел, что разумнее промолчать[592].

30 марта 1943 г. Вальтер послал в Москву телеграмму, в которой сообщил об обмене пленными и добавил, что «немецкий посланник в Загребе хочет встретиться со мной». Сталин, которого известили об этой депеше, сразу понял, что речь идет о чем-то большем, нежели обмен пленными. «Дед» ответил настоящей проповедью: как это возможно, что именно вы, которые до сих пор были примером для всей порабощенной Европы, собираетесь прекратить борьбу с самым большим врагом человечества? «Просим вашего объяснения по этому вопросу»[593]. Но Тито тогда не поддался на уговоры изменить свое решение. Он без колебаний ответил, что русские не должны ему мешать, если не могут помочь. «Такое случилось впервые, – позднее писал Джилас, – что член Политбюро – а им был сам Тито – настолько решительно высказал несогласие с Советами» [594].

Факт, что партизанские отряды без какой-либо помощи извне оказали сопротивление наступлению шести немецких и четырех итальянских дивизий, а также многочисленных отрядов четников, имел большое политическое, стратегическое и моральное значение. Помимо прочего, он вновь побудил Советский Союз направить 2 апреля 1943 г. ноту эмигрантскому югославскому правительству, настаивая, чтобы оно отмежевалось от Михайловича[595]. В британских правительственных кругах, разочарованных в сербских националистах, также возродился интерес к событиям на балканской шахматной доске. Они начали осознавать, что югославские повстанцы могли бы оказать существенную помощь при высадке союзников в Сицилии, сдерживая значительные силы врага на восточном побережье Адриатики. Неясно, какую роль в этом сыграл Джеймс Клагман, который с 1942 г. работал в югославской секции УСО в Каире. Благодаря своему интеллекту, личному обаянию и свободному владению сербско-хорватским языком он пользовался на этой должности большим влиянием, чем можно было ожидать, учитывая, что он занимал относительно низкое положение в иерархии. Так как он был убежденным коммунистом и работал на НКВД, то старался поддерживать партизан Тито в ущерб четникам Михайловича, за что первые чувствовали себя обязанными ему. Во всяком случае, они так говорили[596]. Безусловно, еще более значительным было влияние каирского руководителя УСО, полковника Ч. М. Кейбла, который в январе 1943 г. убедил Черчилля в том, что британцам необходимо увеличить помощь как четникам Михайловича, так и партизанам Тито. По словам Элизабет Баркер, вероятно, это был первый поворот в политике британских властей на югославском пространстве[597].