Он подвинул в сторону Люциуша документ на столе. Люциуш не шелохнулся.

– Что это? – спросил он.

– Приказ о вашей перегруппировке.

Люциуш покачал головой:

– Нет, простите, не могу. Сейчас не могу. Я должен туда добраться. – Его голос зазвучал отчаяннее. – Я должен их найти. Я обещал вернуться.

Карлович уже надел очки.

– Она, должно быть, неотразима, лейтенант. Но я вам говорю – госпиталя больше нет. Kaputt. Вас перебрасывают, транспорт до Перемышля уходит сегодня вечером. Там вас припишут к эвакуационному составу. Скажите спасибо, а то могли бы и на фронт послать.

Теперь он был не одним человеком, а двумя.

В Перемышле, с учетом срока службы, Люциуша произвели в чин Oberartz – главного врача – санитарного эшелона из десяти вагонов. Ему повысили жалованье, вручили новую форму с саблей и тот же полевой справочник, какой он получил в Граце два года назад. Под его началом оказались два врача, три санитара и десять медсестер.

Согласно бумагам, которыми его торжественно снабдили, поезд представлял собой эвакуационный госпиталь, оборудованный по последнему слову для лечения солдат с тяжелыми ранениями. Люциуш провел на войне уже достаточно времени, чтобы усомниться в этом, но и весь скептицизм не мог подготовить его к тому, что он увидел, когда в день отъезда окружной медицинский инспектор повел его по вагонам. У поезда не было окон и половины дверей не хватало. Если бы не огромные красные кресты с обеих сторон состава, он бы решил, что эти вагоны погонят на свалку. «Отделения», разместившиеся в опустошенных купе, представляли собой ряды носилок в два яруса, подвешенных на пружинах к потолку. Медицинские запасы в металлических шкафчиках с многочисленными вмятинами были столь же скудны, как и в Лемновицах; пол в туалете был усыпан крысиным пометом. Его койка, сразу за локомотивом, представляла собой матрас, из которого уже начал вылезать конский волос. К керамической раковине зеркало не прилагалось; на ней валялась оставленная бритва, которую инспектор, смутившись, засунул себе в карман. Стенной шкафчик открывался, только если по нему ударить ногой.

Сначала они базировались в Кракове и каждую неделю отъезжали в дальние города, подбирая пациентов, стекающихся в эвакуационные пункты по всему галицийскому фронту. Поезд медленно тащился по южной Польше вдоль заброшенных полей и бесконечных армейских лагерей. Электрических лампочек не было ни в одном цоколе, и по ночам поезд освещали керосиновые лампы, пока как-то раз состав не тряхнуло и одна из них не опрокинулась на стопку постельного белья. После этого они передвигались в темноте, и на потолке мерцали отсветы далеких пожарищ. Колеса не были смазаны и скрежетали так громко, что разговаривать было практически невозможно. Его ассистентами были моравский деревенский дантист и ретивый студент-медик из Вены, только что закончивший пятый семестр; он до того плохо смыслил в практической стороне медицины, что Люциуш не мог оставить его одного ни на секунду.

Как я когда-то, думал он, и если бы не ужас при мысли о том, что может натворить порывистый юноша, он испытал бы гордость за тот большой путь, который преодолел.

Иногда, торопливо двигаясь по дергающимся вагонам, Люциуш мельком видел далекие южные горы. Но в движении, к счастью, на то, чтобы предаться воспоминаниям, времени почти не бывало. Вокруг царил хаос; он занимался теми, кто кричал громче всех или успевал ухватить его за халат. Многим пациентам в полевых условиях успевали оказать лишь самую необходимую помощь; кости не были вправлены, временные шины никто не трогал по нескольку дней. В Лемновицах Маргарета научила его не усердствовать с ампутациями; теперь он не задумываясь удалял переломанные суставы, лишь бы солдаты не мучились при каждом движении. Иногда это на медицину-то не было похоже. Он чувствовал себя мясником – взрезателем плоти, пильщиком костей.

Завершая ампутации, он приказывал медсестрам отнести конечности в отдельный вагон, где – объяснял он солдатам – их кремируют в соответствии с официальным протоколом. Но никакого протокола не было, как и отдельного вагона для конечностей. Даже для мертвецов вагона не было. Около станций они передавали тела местным властям, а если передавать было некому – просто закапывали их возле путей.

Таков был первый человек. Второй кое-что понял, как только ему сообщили новое назначение: поезда – это передвижение, передвижение – это новые станции, новые церкви, новые воинские части, новые госпитали, где он сможет искать Маргарету.

Он начал поиски на первой же остановке, в гарнизонном госпитале возле Перемышля. Сквозь переполненные палаты он добрался до старшей сестры, рассказал ей про эвакуацию, описал Маргарету и спросил, не встречала ли она кого-нибудь похожего. Высокая женщина с веснушчатыми щеками и рыжими прядями, которые выбивались из-под накрахмаленного чепца, была непривычна к таким вопросам и смотрела на него с любопытством. Да, тут все время появляются и исчезают разные люди, сказала она, но никого такого она не помнит, хотя, конечно, он может спросить у других сестер. Он спросил. Никто из них ее тоже не видел, как и сестры из 113-го гарнизонного госпиталя в Тарнуве, и сестры милосердия в госпитале для армейских офицеров в Жешуве, и в госпитале Красного Креста в Ярославе…

Но это его не останавливало. В конце июля, когда русское наступление под командованием генерала Брусилова прокатилось по горам, Люциуш был в Брюнне, далеко за линией фронта, и обыскивал широкие палаты госпитальных павильонов, раскинувшихся среди кукурузных полей. К этому времени он расспрашивал уже не только про Маргарету, но и про Жмудовского, про Крайняка, даже про Шварца с карманами, полными окаменелостей, и про тех тридцать-сорок пациентов, которых он мог вспомнить по своим последним дням в церкви. Безумие, конечно: на Восточном фронте сражались сотни тысяч – некоторые утверждали, что миллионы, – солдат, а он искал человека с обычной фамилией вроде Шварца. Все равно это его не останавливало; Лемновицы находились теперь за линией фронта, и выбора у него не было. Время от времени ему казалось, что его место среди бесконечных толп женщин в платках, которые толклись по станциям с подписанными снимками своих сыновей и спрашивали у любого, кто встречался с ними взглядом, не довелось ли им видеть их Франца, их Давида. Как три старые крестьянки на станции Надьбочко. Быстро же он позабыл про их вахту! Но теперь он понимал, что такое – жить надеждой на следующую станцию.

Гравий хрустел у него под ногами, когда он поднимался по тропинкам к барочным шато, чьи бальные залы были превращены в больничные палаты. Он посещал переоборудованные школы и лесопильни в прифронтовых городках, где по дворам расхаживали гуси. Под аккомпанемент осеннего дождя на жестяных крышах он шагал по тифозным палатам в Ковеле, заглядывал за высокие, гробоподобные стены холерных коек, обращался к сестрам, размечающим температурные графики в малярийных палатах. Прежде его не занимала иерархия, но теперь он пользовался своим званием, чтобы заставить ленивых конторщиков проверить записи. В сентябре, когда русская Девятая армия взяла Станиславов, Люциуш находился в Кракове и работал на баржах, переоборудованных в плавучие госпитали на Висле. Он разыскал довоенный адрес Жмудовского через почтовую контору, но все, что ему удалось узнать от соседей, это что жена и дочь Жмудовского уехали в далекие края к родным.