Когда в ноябре он служил в госпитале, располагавшемся в соборе Замосцья, пришло известие о кончине Императора. В то серое зимнее утро Люциуш стоял в толпе пациентов и слушал новости. Представить себе такое было почти невозможно; Франц Иосиф правил семь десятилетий, никто из присутствующих не родился до начала его царствования. Всем казалось – и это было отчетливое, ясное чувство, – что настал конец, возможно, не только его правлению, но и монархии, а может быть, и войне. Но в обед сестры снова выстроили пациентов в шеренги. За тридевять земель, в Вене, на трон восходил кто-то другой.

Люциуш всего этого почти не замечал. Когда разукрашенные лошади в резиновых чехлах на копытах – чтобы не так стучали – доставили королевское и императорское тело в Капуцинский склеп, он уже снова был погружен в свои поиски.

Но про Маргарету никто по-прежнему ничего не знал. В списках медицинских сестер находились Ренальды и Анастасии, Елизаветы и Лизелотты, Паолы, Ксении, Хильдегарды, Яны, Анеты и Евы, Кунигунды, Каты, Ливии, Магдалены, Рэки и Матильды. В Тарнуве он нашел Маргарету, но это оказалась светская медсестра семидесяти с небольшим лет, которая залилась краской, когда старшая санитарка представила ей «господина». Еще одна Маргарета, в Кракове, удивительно пухлая для этих голодных времен, оживленно перебирая пальцами, спросила, женат ли он. В Ярославе некогда была Маргарета, но она умерла от заражения крови задолго до падения Коломыи, а сестра Маргарета из лембергского госпиталя только что вернулась к умирающей матери в Берлин.

Однажды в Жешуве, в декабре, в переоборудованном лепрозории, сестра милосердия улыбнулась ему как старому знакомому. У нее были ярко-голубые глаза и веселый вздернутый носик. Он ее не помнит, да? Он задавал те же самые вопросы в августе, когда она работала в инфекционных палатах стрыйского госпиталя.

Он покраснел и извинился. Но она сказала, что много думала с тех пор о его расспросах и была бы рада как-то помочь. Может быть, он знает, какой именно Екатерине служила эта сестра Маргарета? Их же несколько, и все достойны почитания. Может быть, одна из итальянских Екатерин, из Болоньи или Сиены? Или святая Екатерина Шведская? Или самая великая из них, святая Екатерина Александрийская, великомученица колеса?

Он не знал. Хотя секунду…

– Та, что поедала коросту больных, – сказал он – слова нагнали его из первой ночи в Лемновицах.

Жешувская сестра просияла.

– Это Екатерина Сиенская, – благоговейно сказала она. – Всем бы нам такую самоотверженность. – Но про такой польский монастырь она не слыхала. Эта сестра была не из Фурлании, не из Тироля? Вы уверены, герр доктор, что она ничего не напутала?

– Может быть, из Фурлании или из Тироля, – согласился он.

Она взглянула на него не то с любопытством, не то с состраданием.

– Спросите в краковской епархии, – сказала она. – Может, там вам смогут помочь.

Через десять дней помощник архиепископа, вида совершенно херувимского, провел указательным пальцем по столбцам внушительного тома в переплете из телячьей кожи.

– Вот, – сказал он, – монастырь Святой Екатерины. В Триесте.

Невозможно. Люциуш был там в детстве и помнил выбеленную солнцем адриатическую набережную, едкий запах вяленой рыбы. Мир, не имеющий с Маргаретой решительно ничего общего.

Но он все-таки написал. Сначала – просто небольшую записку, по-немецки. Получателю сего: я ищу одну из Ваших сестер. Если Вы знаете, где она, не могли бы Вы переслать ей приложенное? Второе письмо находилось в запечатанном конверте. Он начал с того, как был отрезан от них, с атаки на Слободу-Рунгурску, со своих отчаянных попыток вернуться. Он написал, что часто о ней думает, зачеркнул, написал все время, сказать по правде, Маргарета, я ни о чем больше не могу думать.

Он послал письмо в тот же вечер из Кракова, указав полковой штаб как обратный адрес.

Но у него уже возникли вопросы.

Дело было не только в вопросительном взгляде жешувской сестрички. Бродя по палатам, наблюдая за другими сестрами – молчаливыми, деловито-почтительными, – он начал задумываться: может быть, Маргарета никогда и не принимала никаких обетов?

Его поражало теперь, как из всего спектра вероятностей он никогда не рассматривал именно эту. На поверхности, разумеется, были их любовные отношения. Но это никак не доказывало, что она не монахиня. Обеты нарушались; он же сам унаследовал культуру, весьма внимательную к эротическим соблазнам монастыря, от соитий в садах у Боккаччо до низменных извращений де Сада. В конце концов, в самом отрицании плоти было что-то утверждающее силу плотских наслаждений. И ему не надо было читать Фрейда, чтобы это понять; Фрейд дышал с ним одним воздухом.

Нет, его удерживало что-то другое. Не в том дело, что она размахивала винтовкой, могла выругаться, опрокидывала стопку перед операциями. Или что у нее на столе лежала не Библия, а «Военно-полевая хирургия» и «Строевой устав». Нет, было что-то неявное, непроговоренное, что-то театральное в ее манере поминать Бога и ангелов Его. Как будто она разыгрывает набожность – как разыгрывала тиф перед Хорстом.

Эта мысль пришла ему в голову в Ярославе. Он сидел в кабинете настоятельницы Сестер Милосердия, величавой женщины лет сорока с добрыми глазами, привычными к бдению у постели очень напуганных людей. Он не знал, что именно в сосредоточенных, строгих манерах этой женщины заставило его подумать: «Нет, Маргарета не такая», но, подумав так, он уже не мог выбросить эту мысль из головы.

Но зачем? Зачем молодой женщине притворяться кем-то другим, только чтобы провести следующие два года в жутком окружении умирающих солдат, часто без сна, часто в каких-нибудь двух часах от линии фронта?

Как я, подумал он. Он спускался по ступеням ярославовского госпиталя и на секунду остановился. Мы притворялись теми, кем не были.

Оказавшись за госпитальной оградой, под светом неожиданного солнца, игравшего на заснеженных крышах, он спустился к набережной Сана. Огромные льдины громыхали, стукаясь об опоры моста. Ему вспоминались обрывки их разговоров. Мои обеты. Мое служение. Земная жизнь, которую я оставила. Так что же она скрывала? Он пожалел, что не усомнился раньше, еще в Лемновицах. Не разузнал, в кого она была влюблена. Он чувствовал, что многое упустил – не только возможность лучше ее узнать, но и возможность понять, как теперь ее найти.

В Кракове его ждало письмо со штемпелем Триеста. Его написала монахиня, сестра Илария. Никакой Маргареты она никогда не знала, писала она по-немецки. В ее ордене польских сестер не было, и новые имена сестры не принимали. Она пожелала бы ему удачи, если бы польская лавочница не перевела ей содержание второго письма. Я не могу представить себе, что произошло между Вами и этой несчастной Маргаретой, синьор. Но мой долг – напомнить Вам, что обеты каждого ордена строго запрещают любые плотские наслаждения. Прошу Вас, синьор, – поймите, что речь идет не больше и не меньше как о ее спасении. Адское пекло обжигает. Я молю Вас смириться со своей утратой и оставить нашу сестру в покое.