Швейцар вернулся с ключом. Она поблагодарила его и, пройдя через дверной проем, повела Люциуша по узкой, неосвещенной винтовой лестнице.

На втором этаже они остановились и свернули налево по скрипящим половицам. Длинный разветвляющийся коридор поднялся на пролет, повернул, снова спустился, пошел зигзагом, прежде чем снова подняться и спуститься. Люциуш понял, что гостиница строилась помещениями наружу, проникая в соседние здания и извиваясь, как штопор. Он велел себе запомнить путь, если, подобно Гензелю из сказки, ему придется выбираться обратно. Вокруг раздавались приглушенные шаги и голоса, но они, видимо, доносились из другого коридора, который спирально закручивался вокруг этого, не сходясь с ним.

Наконец они добрались до места назначения. Ключ поначалу не поворачивался, и он подумал, что им придется повторить весь этот путь в обратном порядке. Но потом механизм сработал, дверь отворилась, открывая комнату с облупившимися обоями и матрасом на полу. Женщина повела носом; в комнате стоял резкий запах парафина. Он решил, что последний постоялец опрокинул лампу. Когда она зажгла прикроватную свечу, он ждал – и даже надеялся, – что все сейчас взорвется.

Она закрыла дверь. Из-за стены слышалась приглушенная возня, но женщина не обращала на это никакого внимания. Не говоря ни слова, она сняла блузку, затем, остановившись на мгновение, чтобы оценить его решительность, сняла юбку, ботинки на кнопках и вот стояла перед ним в чулках с подвязками и в бюстгальтере. Он по-прежнему был в зимней шинели.

– Тебе помочь? – спросила она после паузы.

Люциуш помотал головой.

– Не торопись, – сказала она.

Но вид ее тела внезапно навел его на мысли о последствиях деяния. Воспоминания: отец в монокле изучает сертификат о девственности хорватской девочки; безумица в общем госпитале, страдающая сифилисом позвоночника. Предупреждения фон Гольцгейма, видного профессора-дерматолога, палец которого маниакально кружился в воздухе, о том, что ничто, ничто – ни антисептические обливания, ни ненадежные средства из кроличьей кишки, ничто, – Ничто, дорогие студенты, ничто! – кроме благословенной coitus absentia[3], не может предотвратить эту чуму.

Она пожирает мозг, дорогие мальчики – и вы, сударыня студентка, – до тех пор, пока пациент не может испытывать ничего, кроме боли и безумия. Это самая мучительная боль на свете…

Я говорю о наших пациентах, разумеется.

Люциуш подумал о том, как эта женщина держалась за него, пока они переходили рыночную площадь. Не прихрамывала ли чуть-чуть?

Но все уже было решено. Куда ему бежать? К новым снам о Маргарете, после которых он весь трепетал от желания? К новым бесплодным поискам? К новым унизительным выговорам от далеких монахинь, которые самонадеянно считали, что они все понимают? Нет, если Желание следовало уничтожить, полумеры не годились.

– Пройдитесь, пожалуйста, – сказал он, и она растерянно затанцевала по направлению к нему, думая, что он просит ее о каком-то трюке. – Нет-нет, идите нормально, – сказал он, но не увидел ни сухоточной походки, ни голубоватых следов ртутных инъекций на ягодицах. Он положил ладонь ей на грудь и не услышал шума аортальной недостаточности. Он опустил руку, чтобы пощупать ее гениталии – нет ли шанкра. Она поняла его иначе, начала мурлыкать, изображая удовольствие, потом облизала руку и взяла его ладонь в свою.

В соседней комнате стоны становились громче. Напоследок он вспомнил о подсвечнике на полу: надо развести ей ноги, посветить, чтобы завершить осмотр. Но демон внутри испытывал нетерпение. Сейчас, сказал он. Уничтожь ее, не то она останется с тобой навеки. Он убрал руку. Женщина навзничь растянулась на матрасе. Освобожденная от бюстгальтера грудь вяло дрогнула, на животе темнел широкий шрам от кесарева сечения. На мгновение эта человеческая деталь – не столько то, что она была чьей-то матерью, сколько то, что она была чьей-то пациенткой, – почти отпугнула его. Но он был настойчив и сдаваться не привык.

После он лежал рядом с ней, скатившись в сторону. У нее были длинные черные волосы, и он глубоко вдыхал запах духов поверх неясной, карболовой памяти о Маргарете. Он вспомнил сотни перевалочных станций, тысячи солдат, впитывающих последний поцелуй, по которому они будут вспоминать своих жен. Он чувствовал, что гонится именно за этим, только наоборот – не чтобы запомнить, а чтобы забыть.

– Ты был там, в горах? – спросила она. На мгновение он испугался, что у нее там муж или сын, что ему придется задуматься о том, не знает ли он их. Но она больше ничего не сказала.

– Да, был.

– Я так и знала, – кивнула она.

Он долго ждал, что она объяснит ему, почему спросила.

– Час прошел, солдат, – сказала она.

Солдат. Но она, разумеется, обращалась к нему. Он может остаться, добавила она, но за дополнительную плату.

Когда он снова вышел в ночь, было около часа.

Он шел прочь, и ветер закручивал вихри снега вокруг фонарей. Похоже на Лемновицы, подумал Люциуш, зимой, когда ветер кружит метелью вокруг света, исходящего из Маргаретиной комнаты, а он, на бегу из здания церкви, останавливается, чтобы вдохнуть сосновый воздух и оглянуться на тень этого дома Божьего во всем его величии, и иногда, иногда, если прислушаться, слышит, как она поет. Он вспомнил все это и впервые за несколько лет заплакал.

На следующее утро он подал рапорт об отпуске.

Ему одобрили два месяца. Вена казалась невероятно далекой; трудно было поверить, что до нее всего один день долгой дороги.

С его отъезда прошло два с половиной года. Выйдя из состава, он был немедленно взят в окружение шеренгой военных полицейских, которые указали ему на павильон в конце платформы. Он стал нетерпеливо возражать.

– Вы с востока, – сказал полицейский. – Кто с фронта, все подвергаются противовшиной обработке.

Противовшиной – слово, которое во всех случаях употребления приобрело мистический смысл. С этого мы начинали.

Холодная комната была отделена от станции грязной висячей холстиной; там он разделся вместе с остальными солдатами. Они оставили одежду в паровой камере и прошли дальше голые. Он посмотрел на свое тело: руки в царапинах и занозах, длинные пальцы на ногах, бледные, как у кадавра, грудная клетка узкая и напряженная, жесткие волосы на ней такие светлые, что кажутся стариковскими.

В новой очереди, в которую он встал, через несколько человек от него, впереди, стояло инвалидное кресло, а в нем тщедушный человек с отстраненным взглядом Хорвата, и на мгновение у Люциуша перехватило дыхание. Это был не он, конечно, это был не он; его больше не было, и Лемновиц не было, и Маргареты тоже, и настало время избавиться от того, что еще оставалось. Вокруг него у солдат не было кистей, ступней, все они были истощенные, грязные, но, медленно передвигаясь вперед, они через силу посмеивались, вспоминая свою тамошнюю еду, и тамошних девиц, и каково это будет – оказаться в теплой постели после стольких месяцев на соломе. Впереди одноногий солдат поднялся со своего кресла, и Люциуш двинулся за ним, а тот, причудливо подпрыгивая, добрался до голой скамьи рядом с дезинфекционной цистерной, где им всем следовало сесть, и санитар включил струю. Люциуш не закрывал глаза сколько мог и смотрел, как розовые тела исчезают в брызгах тумана. Вкус крезола проникал даже сквозь плотно сжатые губы.