И тогда, в тумане дезинфекции, воспоминание о его первой ночи поднялось и обрушилось на него, и сквозь дымку он видел ее почти так, как если бы снова был там, – выпотрошенный солдат, блуждающий раненый с травмой головы, Маргарета, которая бегала от одного к другому и кричала, пока он бесполезно стоял в стороне. Он слышал, как она ругает его, видел, как меняется выражение ее лица и в глазах загорается понимание, почти никому не доступное: она поняла, кто он на самом деле.

– Глаза закройте, – сказал санитар, и он закрыл глаза.

Вена, в которую вернулся Люциуш в феврале 1917 года, была темной, голодной, уставшей от войны. Исчезли беснующиеся дети. Исчезли торговцы с бочками карпов и огурчиков, хорошенькие девушки в белых платьях Военного общества; исчезли гирлянды и оркестры с военными маршами, исчезли груды оловянной посуды, которую собирали для фронта; исчезли простыни, на которых пряниками были выложены изображения русского медведя или царя. Как будто, подумал он, на город обрушилась чума. На улицах, где ему помнился постоянный щебет скворцов, все деревья были спилены.

Он остановился на тротуаре, выйдя из здания Северного вокзала, и его немедленно облепила толпа сероглазых детей, шумно пытающихся продать разные нитки-пуговицы. Он торопливо двинулся вперед. Человек в шапокляке и с поднятым воротником подошел к нему и раскрыл ладонь, демонстрируя мутный шприц. «Хочешь заражение ноги, солдат? Абсцесс, сам заживет за две недели. Гарантированный отвод, никаких последствий». Люциуш с отвращением отвернулся и тут же увидел безногого, который передвигался на тележке, отталкиваясь руками, замотанными в тряпки. Он уставился на калеку, непривычный к картинам такого страдания в городе. Словно какой-то фрагмент картин Босха, ад грешников. Стоило ему дать инвалиду пригоршню крон, как подкатил другой калека.

Нахлынули непрошеные воспоминания: его солдаты, скрежет ампутационной пилы о кость. Перед глазами встали ранения, кожные лоскуты, поблескивающие сухожилия. Отрезанные руки, отпиленные тяжелые ноги. Кисти и ступни с отмороженными пальцами, Хорват, кричащий на снегу.

Хорват. На такую, значит, судьбу он его обрек? Разъезжать на тележке, отталкиваться ото льда обмотанными руками…

Крик. Нет, это грузовик проехал, скрежеща ободами по заледеневшим булыжникам, – шины конфисковали ради резины.

Вот и все, сказал он себе. Никаких криков. Просто шины, просто грузовик.

На другой стороне площади холодный ветер налетел на пустые кадки.

Люциуш шагал по улицам. Его дом располагался в южной части города, но по прошествии стольких месяцев он не торопился. Мысль о Хорвате его взбудоражила; пожалуй, он пока что не готов увидеть родителей. Поэтому возле колонны Тегетхоффа Люциуш свернул в парковые угодья Пратера. Когда он оказался под аркадами, сверху по виадуку загрохотал поезд. Впереди, словно чудесное видение, стояли деревья, избежавшие участи пойти на дрова, колесо обозрения все еще высилось над парком, недвижная карусель сияла яркими цветами. Карузела, подумал Люциуш. Отец как-то раз сказал ему, что это польское слово означает «маленькая война». Только теперь он осознал его смысл: украшенные кони, военная музыка, которая гонит их вперед.

Он вошел в парк вместе со стайкой школьников, которых сопровождал учитель, настойчиво дующий в свистульку каждый раз, когда его подопечные разбредались. Неожиданная беспечность этой сцены – старик-учитель в суконной кепке, мальчишки, пытающиеся сдержать бурную радость, по-матерински строгие увещевания девочек постарше – на мгновение отвлекли Люциуша от нарастающего в нем ужаса, вызванного тем, что стало с городом. Он перевидал множество детей в толпах беженцев, на грязных улочках вокруг госпиталей и почти забыл, что они умеют бегать и смеяться так беззаботно.

Поэтому он незаметно следовал за учителем, фальшиво выдувающим сигнал кавалерийской атаки, и за детьми, разбегающимися вокруг припорошенных снегом аттракционов, по тропинке со многими ответвлениями, которая вела в другую часть парка.

В отличие от променада, тот отдаленный участок не уберегся от топора. Как это по-венски, подумал Люциуш, сохранить лицо. Казалось, что здесь начали и прервали какое-то строительство. Сломанные автомобили, забытые лопаты. По краям примитивных окопов высились земляные кучи, между ними что-то вроде импровизированных деревянных укрытий, и все засыпано снегом. Но потом произошло нечто странное. Молодые люди, пара, обогнали детей, мужчина прыгнул в один из окопов и протянул руку своей даме, которая последовала за ним. Они как будто разыгрывали какую-то сцену, высовывали головы наружу, хихикали, снова прятались внутрь, смеялись, и Люциуш увидел, как они целуются, а потом бегут куда-то, скрываясь за толпой детей, пригнувшись, как будто под обстрелом. Немного дальше мальчик играл на крыше одного из укрытий. Он что-то кричал, но, как ни странно, изо рта у него не исходило ни звука, и Люциуш несколько запоздало осознал, что после свистульки он вообще ничего не слышал. Неожиданная глухота его почему-то не напугала, только удивила, но разворачивающийся вокруг маскарад удивлял еще сильнее. Два мальчика затеяли драку, как в пантомиме, обмениваясь притворными ударами, а другие дети, выстроившись в две шеренги по трое, проползли на пузе к краю окопов и выстроились как для расстрела. Девочка закружилась, прижав ладонь ко лбу, и рухнула на предусмотрительно подставленные руки одноклассников. Они опустили ее на землю, о чем-то неслышно переговариваясь, а еще двое мальчиков подъехали на невидимых лошадях, аккуратно спешились и бесстрашно присели возле раненой. Подошла еще одна девочка, встала на колени, приложила ухо к груди павшей, после чего подняла ее руку, чтобы пощупать пульс, посмотрела на небо и отпустила безвольное запястье.

Люциуш не понял еще, что происходит, когда внезапно в его сознании образовалась пустота. Он знал, где он, помнил обстоятельства прибытия, помнил, как его зовут, – да, это тоже следовало проверить, – но, глядя на эту площадку, он словно бы глядел на карту с белым пятном. Как будто простые детали повседневной жизни – звуки, смысл детской пантомимы, законы, по которым эти люди отбрасывают тени, – вдруг ускользнули от него. Даже плакат над раскопанной площадкой, который до этого он умудрился не заметить, казалось, состоял из слов, лишенных всякого смысла:

«ФРОНТ» В ВЕНЕ:

ПОСЕТИТЕ ОКОПЫ В НАТУРАЛЬНУЮ ВЕЛИЧИНУ!

ХРАБРОСТЬ, ЧЕСТЬ, ПОДВИГ!

Они из камня, подумал он, глядя на учителя, на детей. Просто лед и камень, и под ними ничего; и на кратчайшее мгновение он не сомневался, что представший перед ним мир состоит только из пустоты и неясных фигур, пронизанных серебристым светом.

Пропела свистулька.

– Довольно!

Его захлестнули звуки: грохот виадука, свист паровоза, взрывы хохота, ветер. Топот шагов: дети выкарабкивались из игрушечных окопов, слезали с игрушечных укреплений, мертвая девочка вставала и отряхивала снег с темно-серого пальто.

Люциуш был ошеломлен и теперь думал только о том, как поскорее добраться домой. Лишь бы не видеть еще одного безногого солдата, еще одного ребенка, что притворяется убитым.