сочла достойным этой дележки. Только вот Антон…

Антон ничего такого не ожидал.

И резко дернувшись от оклика Кары он сносит на пол чашу с уже готовыми взбитыми сливками.

Посудине-то ничего, она пластиковая, а вот крем, даже при том что он густой – из-за удара все равно разлетается во все стороны мелкими сливочными брызгами.

Ох, блин! И мне достается!

Крупная сливочная капля долетает мне аж до глаза и виснет на ресницах крупным почти снежным комком.

Вдох-выдох…

Стираю с ресниц сливки, слизываю их с пальцев.

– Надо ванили добавить, – задумчиво комментирую я и обозреваю замерших от случившегося детей. Каро не особо поняла – ей просто стук упавшей чаши напугал слегка, а вот Антон – смотрит на меня огромными, темными от паники глазами.

Заяц – как есть заяц.

И тут… Звонок еще… Нетерпеливый такой, требовательный, как звонят только курьеры или взбудораженные соседи.

– Я сейчас, – предупреждаю детей, быстро оглядывая столешницу и убеждаясь что самый опасный на ней предмет – это ложка в руках Карамельки, – постарайтесь не двигаться и не растоптать сливки, окей?

– Да! – Кара дельно трясет подбородком и почти под нос Антону сует свою ложку, – На! Кушать!

Шагаю быстро, по пути вытирая руки. Надеюсь, там не Эльза Никодимовна, вернувшись из полиции притащила по души неприкаянного ребенка органы опеки. С неё станется, она и вызнает про все на свете, и гадость сделает – просто так, от души широкой.

В глазок заглядываю – не хотелось бы снова встречаться с Герасимовым, тем более что Анькин отец еще не отзвонился о своем приезде. Да и рано ему еще. Даже сапсаны так быстро не ездят.

– Боже мой, Яков Петрович, ну я же написала, курьером отправьте.

– Курьером? – старый мастер, перед которым я настежь распахиваю дверь, морщится, будто я предложила ему зуб удалить без наркоза, – Катенька, как мог бы я доверить ваш антиквариат юноше на самокате? Нет-нет. Такие вещи должны быть переданы из рук в руки. А что? Я невовремя?

– Очень вовремя, честно говоря, – честно сознаюсь я, – у меня потерпевший владелец этой шкатулки сейчас на кухне сидит. Так что очень здорово что вы её сейчас привезли. Я хоть этот кармический долг закрою.

– Не буду вас задерживать, – улыбается мне Яков Петрович и опустив на комод сверток со шкатулкой прощально салютует мне шляпой. Да-да, шляпой! Фетровой такой, зеленой, с черным вороньим пером. Старик мне попался такой фактурный – я его уже в три детектива вписала и в четвертый пропишу.

Я возвращаюсь на кухню, держа распакованную шкатулку на вытянутых ладонях, как знак перемирия и все-такое. Хочу чтобы Антон как можно скорее её увидел и перестал расстраиваться.

Захожу и…

Замираю сама.

Кара деловито перекладывает вишенки в сито – в этом ничего удивительного. То что одну из десяти ягодок она сует себе в рот – тоже в общем-то ничего неожиданного, но надо это пресечь, а то у неё точно попа слипнется.

А вот отсутствие крема на полу, пустая салфетница, хоть лишившаяся трети содержимого, но все-таки уже вернувшаяся на столешницу миска с кремом – это сюрприз. И Антон, который смотрит на меня так отчаянно, будто вот-вот разревется.

– Эм… – от такого взгляда я даже слегка теряюсь, – спасибо, Антон. Только это было совсем необязательно, ты же в гостях у нас.

– Я не хочу, чтоб ты сердилась, – мальчик выдыхает это быстро-быстро, аж сглатывая, – и чтобы с папой из-за меня ссорилась не хочу.

Ох, блин… Вот и как тут удержаться от тяжелого вздоха? Вот и я думаю, что никак!

Рука сама по себе тянется к светлой мальчишеской макушке.

Он такой напряженный – мне ужасно хочется сделать хоть что-то, чтобы мальчишеская фигурка перестала быть такой острой и ребристой. И потому я делаю то, что вообще-то левым теткам делать не следует – треплю Антона по волосам, вздыхая.

– Спасибо, конечно, за уборку, заяц, – произношу спокойно, – это было очень кстати, Кара бы непременно весь крем по кухне разнесла. Но я на тебя и не думала сердиться. И на папу твоего из-за тебя – точно, даже не думала.

– А из-за кого ты на папу злишься? Из-за мамы моей?

Острый взгляд из-под светлой челки такой пронзительный, что можно им заколоться.

И как предательски меток оказывается этот удар. Будто в под дых попал.

– Откуда ты…

– Мама про тебя говорила.

Мда!

Вроде бы этот пацан уже вышел из наивного нежного возраста, когда сила его прозрений или заданных невпопад вопросов заставляет взрослых зависать и чувствовать вместо твердой земли под ногами зыбкую топь, но…

Наверное, дело просто в том, что я знаю, какое впечатление в свое время произвела на Веру Антипову, мать этого мальчика.

Одержимая сопливая дура…

– И что же она тебе про меня сказала? – спрашиваю… не знаю, зачем. Просто не могу удержать слова в себе.

– Что папа не хотел на ней жениться, – мальчик говорит тихо, просто и так бесконечно горько, что у меня аж живот от этого сводит, – но когда она заболела – передумал, чтобы я в детдом не попал.

Дыхание перехватывает так лихо, что я не могу найти слов, чтобы выразить весь уровень моих эмоций.

– Но зачем?

У меня в голове не укладывается, что могло побудить мать, даже смертельно больную, рассказать такое собственному ребенку.

– Мама хотела, чтобы я это тебе сказал, если папа тебя найдет, – равнодушно бросает Антон, – и что это из-за меня он тебя не искал. Она запретила.

Это равнодушие его – будто мелкие осколки стекла, что впиваются в душу. Наверное, это все проблемы трудного детства, потому что почему-то мне запомнилось, когда именно я в возрасте Антона вела себя похожим образом и строила из себя ледышку.

Каждый раз, когда нужно было спрятать самое уязвимое, самое больное место.

Я так тоже говорила маме “папа меня не любит”, когда она мазала сеткой зеленки синяки от отцовского ремня. Так, чтобы мама не догадалась как сильно мне хочется реветь от каждого звука этой мысли. Это конечно не сказать что очень её обманывало. И обычно, после таких вот вечером пару недель отец придирался ко мне поменьше. А иногда – даже тащил меня по магазинам, или учил водить…

– Ты ведь не хотел мне говорить, – тихо замечаю я. Поведение Антона было странным, непредсказуемым, резко скачущим в диапазоне от холодного игнора до таких вот самоотверженных откровений сказанных явных через силу. И толчок этот еще…

Чем сильнее я о нем думала, тем четче осознавала – Антон нарочно