Сенсационная новость о сложении высокопоставленным большевиком депутатских полномочий и его отъезде за рубеж (предысторию событий Джунковский конфиденциально поведал только председателю Думы Родзянко) дала новую пищу слухам о работе Малиновского на охранку, сильно задевавшим теперь и Ленина, который покрывал его, несмотря на прежние предупреждения, а ныне 15 (28) мая 1914 г. принял у себя в Поронине. «Он здесь», — писал Ленин Инессе, жалуясь на беспокойство и заботы в связи с делом Малиновского. Большевистский вождь по-прежнему считал Малиновского «очень добрым и превосходным человеком», но признавался, что «на него, в столь плохом настроении и беспомощного, очень трудно смотреть». По его мнению, Малиновский просто «проявлял слабость» в кризисных ситуациях[418].

В то время как петербургские большевики решили исключить Малиновского из партии, а Ленин в редкой для него растерянности искал помощи у осведомленных товарищей — Г. Л. Шкловского в Берне, Я. С. Ганецкого в Варшаве, И. Ф. Арманд в Париже («Ты можешь себе представить, что это означает!!.. Ты можешь легко себе представить, как я обеспокоен»[419]), меньшевики потребовали оргвыводов от его заграничного ЦК. Поскольку в условиях надвигающейся войны Ленин нуждался в Малиновском больше чем когда-либо, он, желая выиграть время, принял меры для сохранения лица и успокоения страстей: назначил «следственную комиссию» под председательством Фюрстенберга-Ганецкого, в которую вошли он сам и Зиновьев. Комиссия с большим псевдоюридическим апломбом несколько недель искала доказательства «безусловной честности» Малиновского, возлагая вину за «безответственные слухи» о его агентурной деятельности на политических противников из лагеря меньшевиков, прежде всего Ю. О. Мартова и Ф. И. Дана[420]. Свидетельства меньшевиков (Шера, Мартова и др.) отклонялись, показания лиц из собственных рядов (например, Розмирович[421]), порочившие Малиновского (а вместе с ним и Ленина), квалифицировались как недостоверные (Ленин назвал Розмирович «поруганной солдатской женкой»), товарищей, которые хотели и могли доказать вину Малиновского (как Трояновский[422], встретившийся с ним в Вене), не заслушивали. Начальник Московского охранного отделения (с 1912 г.) полковник Мартынов был прав, успокаивая Малиновского:

Ленин встал на его сторону, объявил его воплощением пролетарских добродетелей («по обыкновению он очень добр, в высшей степени любезен»), объяснил его уход из Думы «перенапряжением», а резкие «переломы в настроении» — тяжелой жизнью пролетария.

Когда Революционный трибунал в ноябре 1918 г. поставил Малиновскому в вину, что он после ухода из Думы бежал к Ленину и не раскрыл ему подоплеку ухода, т. е. свою работу на Департамент полиции, тот отреагировал резко: мол, для этого не было причин (еще бы: там как нельзя лучше знали о его службе в охранке!), а обвинитель (Крыленко) сам присутствовал на заседании следственной комиссии Ленина и вообще-то мог бы выступать сейчас в качестве свидетеля (защиты). «Я из Думы побежал в Следственную комиссию, — сказал Малиновский, — но меня там не только не обвинили, но даже и не поставили вопроса о моем обвинении. Это все, что здесь говорю, я говорю… только для того, чтобы к вам в присутствии других обратиться и сказать, что вы в своих выступлениях против меня руководились не ценными документами, а это была ошибка, которая страшнее для меня всяких приговоров». «Ошибка», в которой упрекал Малиновский посвященных в его деятельность большевиков, состояла в том, что преданного партии и ее вождю товарища, выполнявшего указания ЦК с буквальной точностью, однако при этом знавшего из первых рук о тайных связях вождя с врагом, они, спасая лицо партии, заклеймили как предателя и расстреляли. Эту «кардинальную ошибку», впервые опробованную на Малиновском, партийное руководство совершало и на последующих показательных процессах 1930-х гг. В доказательство своих слов обвиняемый напомнил обвинителю рассматривавшийся на заседании трибунала вопрос о револьвере, по которому тому, собственно, и следовало бы свидетельствовать[423]: Бухарин дал Малиновскому револьвер (с ведома Ленина и в присутствии Крыленко) для защиты от возможных мстителей (из собственных рядов!).

Ленин до самого захвата власти придерживался позиции своей «следственной комиссии» и в мае 1917 г. изложил ее комиссии Муравьева («за недостатком улик мы не могли сосчитать его провокатором»). Тогда же он утверждал, что после оправдания Малиновский уехал из Поронина в неизвестном направлении и с тех пор они больше не виделись (Крупская потом повторяла то же самое[424]); позже якобы до Ленина дошли сведения, будто Малиновский попал в плен к немцам[425].

Отъезд Малиновского из Поронина — в бодром настроении и полном согласии с Лениным и его близкими[426] — произошел в момент, когда Ленин строил планы в связи с началом войны. Едва он 24 (11) июля завершил слушания по делу Малиновского, как на следующий день, 25 (12) июля, пришло известие о венском ультиматуме Сербии. Он ждал, что это приведет к войне, а большая война — к революции в его стране, и горячо поздравлял далекую возлюбленную «с приближающейся революцией в России»![427] Если он еще до окончания разбирательства в комиссии послал своего лучшего агента в охранке на новые дела[428], то, видимо, имея в виду использовать его так, чтобы причинить наибольший вред царизму и принести пользу его противникам. Малиновский, написав Ленину 24 июля 1914 г. из Кракова, что надеется доехать до Петербурга через Варшаву 29 (16) июля, доказал свое намерение вернуться в российскую столицу, вопреки обещанию, данному охранке.