Вот какую роль играла шапка у Швачкиных.

В «салоне» у Ирины Бекетовой Светка работала, не снимая шапки. «Салоном» она окрестила Иринин дом потому, что во время массажа там всегда собирались хозяйкины подруги: под Светкиными руками Ирина любила поболтать и выпить кофе.

Подруги сидели, пили кофе – все в шапках. Наверное, это было модно или, как сказала Ирина, «светски».

Подруги разговаривали в Светкином присутствии о чем угодно. Главным образом, о своих романах, подробно пересказывая – «а я сказала, а он сказал». Одни рассказывали, остальные анализировали: верно, не верно. Это называлось у них «разбор полета».

Подруги не стеснялись Светки совсем не оттого, что доверяли ей. Они ее просто не замечали. Она была как бы неодушевленным массажным инструментом.

Потому Светка не снимала шапки. Неснятая шапка уравнивала ее с Ириниными подругами. Не для них, конечно. Для самой себя.

Такую роль играла шапка в Иринином «салоне».

Марго перебирала седую шапкину шевелюру деформированными, иссохшими пальцами (у Марго Светка всегда клала шапку на стул рядом с собой), мечтательно улыбалась: «О, чернобурка! Мех моей молодости. Когда в ВТО я встречала Новый год в чернобурой пелерине…» И они отправлялись в Маргошину молодость, где Светка была ее подругой и наперстницей, сверстницей, хотя сегодняшняя Марго была вдвое старше сегодняшней Светки.

Это была роль шапки у Марго.

Шереметьев улыбался: «Вам, Светочка, необыкновенно идет шапка. Очень к лицу. Снегурочка. Снегурочка сидела под окном в каракулевой шапке с плоским дном». Неважно, что шапка была не каракулевой. Неважно, что не с плоским дном, а островерхая, как маленький, тронутый инеем стог. Неважно. Неважно, что, сказав про Снегурочку, Шереметьев забывал тут же про Светку. Неважно. Она чувствовала, что еще женщина, что может нравиться.

Прекрасная роль для шапки.

А Виолетка играла шапкой. Даже не шапкой, а в шапку. В шапку-волка, в шапку-замок, шапку-стог, в шапку-невидимку. Ни волка, ни замка, ни стога сена Виолетка никогда не видела, только разве что по телеку. Да и вообще из всего мира и его населения ей была ведома только их улица, потому что у Виолетки был врожденный вывих тазобедренных суставов и в свои шесть лет она еще не сделала ни одного шага. А в коляске далеко не накатаешь. Конечно, и Светка, и Валентина, Виолеткина мать, старались эту двуколочку в недалекие странствия отправить, чтобы хоть что-нибудь да посмотрела девчоночка, но куда на пешей тяге-то свезешь?

Валентина служила регистратором в той же поликлинике, где и Светка, тоже была безмужняя, тоже билась. Да еще хуже, у Светки хоть специальность в руках, можно приработать, а регистратору какой «левый» барыш?

Светка массировала Виолеткины ножки, хотя мало верила, что когда-нибудь та пойдет, больше для Валентининой надежды. Каждый день массировала, даже если до смерти устала, и уж, ясно, денег не брала. А потом еще – шапка. Валентина не умела играть с дочкой. А когда приходила Светка, она нахлобучивала шапку на Виолеткину мохнатую головку, и, растирая ей ножки, начинала: «И вот все удивились: где же девочка? Была девочка – и нет. Они не знали, что это шапка-невидимка. А ты входишь в Таисьину комнату и думаешь: зачем это у нее столько игрушек по всем полкам расставлено? Детей-то у них нет. И собираешь все игрушки в мешок. Таисья – ах! – как это игрушки сами в мешок летят? А потом мешок – на улицу, игрушки из него – прыг, и все в руки ребятам, которые у дома играют. Таисья – за мешком, а догнать не может, ты же быстро бегаешь…» – «Быстро, быстро», – счастливо соглашалась Виолетка.

Так в один день они невидимо посещали Швачкиных. В другой – Ирину, или Шереметьева, или еще кого из Светкиных пациентов. Светкин белый свет тоже простором не баловал.

Такой была шапка у Виолетки.

И только Леокадия Петровна знала простую правду про шапку. Там, в поликлинической массажной, где Леокадия работала в соседней кабине, Светка бережно клала шапку на шкафчик с простынями, и Леокадия всегда вздыхала: «Да спрячь ты ее подальше, украдут ведь». Она знала, что Светке новую шапку, дорогую, ни в жизнь не справить, даже теперь, когда Леокадия Петровна выучила ее, бывшую процедурную сестру, искусству массажа.

Леокадия Петровна была уже пенсионеркой, но работу не бросала. Не потому, что ей были нужны деньги: со времен ее жизни в замужестве с дипломатом в доме Леокадии Петровны и сейчас сохранилось достаточно ценных вещей, которые, продавая понемножку, она бы безбедно дожила век. Но муж умер, детей не было, друзьями не обзавелась, и весь живой мир ее ограничила поликлиника. «Какая счастливая мысль пришла мне тогда – учиться массажу в Париже. А ведь не от нужды, от скуки, с безделья».

Светка сто раз слышала эту фразу, и всю Леокадьину разнообразную, казавшуюся выдуманной или вычитанной где-то жизнь она знала во всех подробностях: как-никак десять лет бок о бок, за простынной перегородкой.

И Леокадия знала про Светку все. И про шапку тоже.

– Господи, ну, Господи же! Я ведь еще жив, я не умер, вы же не совершили еще желанного вам обряда положения во гроб. Даже снятия с креста не совершили! – Александр Илларионович простер руки к стене, за которой вихрились голоса Николая и Юлии и цокал четкий тамтам невесткиных каблуков. Тамтам вражеского племени выстукивал воинственный танец. Он бормотал, сбиваясь с ритма, набирал силу и стоголосым топотом шел на штурм соседнего пространства – казалось, и вправду вел целое племя.

Перегородка из сухой штукатурки, которой отделили от бывшей большой комнаты помещение для старика Ковригина, была не способна разъять звуки смежных помещений, будто звуки эти, некогда полновластно владевшие всей комнатой, не желали распадаться на голоса двух разных жизней. Светка тихо попросила:

– Тише, Александр Илларионович, услышат!

– Пусть, пусть! – Ковригин бросил руки на старое стеганое одеяло, грязновато лоснящееся на некогда пухлых макушках атласных квадратов. – Это даже не простое воровство – это мародерство, грабеж мертвого: я отлучился на час в поликлинику – и вот уже нет фарфоровых собак. А ведь это «Копенгаген». Тесть подарил их покойной Леночке к десятилетию нашей свадьбы. Не им – Леночке. Каждый день исчезают вещи. Они (Ковригин называл сына и невестку «они», «он», «она», словно лишив их имен, отрекался не только от родственных связей, но и от личностного присутствия Николая и Юлии в жизни), они в своей алчности не могут выждать этих жалких месяцев до моей кончины. Господи, ну, Господи же! – он заплакал.

И Светка тоже заплакала. Ей всегда были мучительны чужие слезы, от чужого горя у нее начинало колоть сердце, и если на массаже пациент вдруг охал от внезапной боли, боль эта тут же отдавалась, как эхо, в Светкином теле. Но слов, чтобы утешить Ковригина, Светка не знала. Сказала:

– Давайте я воротниковую зону еще пройду!

Пытаясь заглушить свое младенческо-беззащитное всхлипывание, Ковригин прижал ко рту сжатые пальцы рук, но плач пробивался через подагрический заслон несмыкающихся суставов.