С обычной четкостью металлического «метра» хозяин поднялся с кресла и, подойдя к загадочному предмету, то ли величаво, то ли небрежно сдернул с него простыню. Открылось не чугунное изваяние неведомого классика. Открылся обыкновенный портновский манекен, обряженный в невозмутимо чинный смокинг. Точнее в пиджак смокинга. В пузо манекена был вбит ржавый плотницкий гвоздь, на котором болталась проволочная вешалка «плечики» с перекинутыми через их перекладину брюками.

Обрубок манекеновой шеи обнимала черная резинка с черной же бабочкой-галстуком над грудью. Сама грудь розовато-бежевая клином врезалась в лоск смокинговых лацканов, откуда виднелась плоть манекена, не прикрытая полагающейся манишкой. Смокинг этот, как бы напяленный на голое тело, побуждал подумать о нищем воре, спершем чужое великолепие. Но я отчего-то увидел неведомую феллиниевскую фантасмагорию: после пьяной ночи все еще хмельной богач разгуливает по морскому пляжу в смокинге на голое тело.

И тут же тоскливая злость прихлынула мне к сердцу: какого черта всяческие образа-хреноза, все эти метафоры-недоноски лезут в голову! Почему я не могу избавиться от профессиональной привычки видеть мир ассоциативным. «С ассоциациями», как выразился бы Гаврилыч. Всё! Всё! Всё! Пора привыкнуть, понять: я больше не литератор. Я – не нужный приблудок чужого времени. Кутя же ясно мне объяснил.

– Пойду я, Ефим Гаврилович. Плотники на даче ждут, – сказал я первое пришедшее на ум оправдание своей внезапной торопливости. Для порядка прибавил: – Спасибо. Было очень интересно. Бог вам в помощь с Фаустом.

Тут же подумал: «Обиделся старик». Но он, как ни в чем не бывало:

– Пойдемте, Алеша, провожу. А то Бобик клюнет ненароком. Вы сейчас развернетесь и прямо, прямо, как раз выедете на шоссе. Там направо и километра три до вашего поселка. Помните дорогу?

– Да, да, это я случайно проскочил. Но, видите, удачно: с вами повидался, о Фаусте поговорили. Вы Фауста-то не бросайте, – о том, откуда Былинский знал местоположение моей дачи и, вообще, цели моей поездки, мне и в голову не пришло. А, может, когда-то я рассказывал ему, где живу летом.

Резко развернувшись, я рванул к шоссе.

Руки спасительно вцепились в руль. Я хотел не думать о Былинском, о странном его быте, но в голову лезли все новые и новые открытия. Я вдруг четко увидел груду писем, заваливших стол. Эти конверты, на которые марки не были наклеены, а просто напечатаны, как это делалось в давние советские времена, когда почтовые пересылки стоили копейки. Письма-то были давние с копеечными марками. А тут, как у Маркеса: «Полковнику никто не пишет». Потом увиделась закладка из «Фауста», которую я поднял с пола. Бумажная ленточка – двухцветная: белая и жухложелтая. Выгорела бумажка, воткнутая в текст. Никто ее давным-давно не вынимал за ненадобностью.

И этот смокинг под белой простыней, истинно памятник былой значительности хозяина.

Бог ты мой! Это же надо! День за днем, месяц за месяцем поддерживать иллюзию собственного существования, населив ее ветшающими подробностями, беречь их в надежде, что – а вдруг! – какой-нибудь идиот, вроде меня, забредет в это поселение немощной игры. И во имя чего? Во имя одного-единственного дня в году, когда хозяин в тщательно отглаженном смокинге будет фланировать по тусовочному многолюдью «ТЭФИ», снисходительно раздавая свои: «В процессе, голубчик, в процессе»… Как пелось в старой песенке: «и чтоб никто не догадался»…

А может это и мое будущее? Или уже настоящее?.. Нет, черта-с-два, не дождетесь. Сгину, совсем сгину. Уж, если не в строю, так нигде. В штукатуры уйти, в плотники, в ассенизаторы, куда угодно, только не в тени, силящиеся внушить что у них есть плоть.

Я нажал на газ и влетел на асфальтовую спину шоссе. Вылетел и встал посередине, поперек дороги. Мотор заглох.

И тут же, еле увернувшись, на полном ходу затормозил величавый «БМВ», из которого, матерясь, выскочил водитель, похожий на банкира, каким представляют эту профессию отечественные сериалы: «Ты совсем что ли оборзел, мать твою…» Я застенчиво вышел из машины, искательно развел руками: «Да вот, что-то с двигателем…»

Неизвестно, как шофер-банкир решил бы мою судьбу, не раздайся тут:

– Алексей Алексеевич! Опять вы! Видно сама судьба положила нам не расставаться ныне! – из лимузина вылезал Кутя.

– Спокойно, Петрович, спокойно. Это, понимаешь, мой друг. Известный литератор. А ты, понимаешь, со своей ненормативной лексикой, – осадил Кутя водителя.

– Так ведь…, – снова начал тот.

– Спокойно, лучше посмотри, что у Алексея Алексеевича с движком.

Шофер поднял левую бровь, что было указанием мне: открой капот. Неторопливо надел перчатки и полез в брюхо моей машины.

Все-то у Кути было тип-топ. Машина моя оклемалась мигом. Мигом же я согласился поехать к Куте в гости. Хотя и сто лет не нужна была мне эта на сей раз частная аудиенция к новому воплощению бывшего моего ассистента. И особняк его, объятый литой чугунной вязью забора дерзко бросающему вызов решеткам питерского Летнего сада – ни к чему. Хотя, нет, нет. Решетка-то – удалась примечательная. Некая нежданная черта в образе владельца особняка. И то. Нынешние-то богатенькие Буратины все как есть упрятаны за высочайшие заборы да еще с камерами слежения. А Кутя – вот он, смотри, кто хочешь: гектар угодий, распростертый перед взором каждого проезжающего по дороге, бело-колонный дом усадебного типа, к нему прямиком от ворот трасса. Иначе и не назовешь длинный розоватый подъезд к дому, вдоль которого, как ливрейные лакеи выстроились широкоплечие светильники.

Зрелище взывало к размышлению о нраве хозяина. Якобы говорило: да, я человек состоятельный, могу себе позволить и бело-колонное жилище и светильники эти, и прочее. Но, во-первых, я смел: никаких грабителей не опасаюсь. А, главное – честен, всё трудами праведными нажито, нет нужды таиться. Так что для описания разновидности «нового русского» все увиденное могло пойти в дело, да еще с деталькой: у ворот все-таки примостилось так же белокаменное (стиль, так стиль) сооруженьице для охраны и обслуги.

Снова я безмолвно матюгнул себя. Какого хрена отмечаю все эти подробности, особенности! Плотнику – штукатуру – ассенизатору задаром не нужны они. Что ему делать со всякой литературной шелухой?

Вот преуспевающему продюсеру все нужно, все к делу. И шеренга ливрейных светильников, и литературная решка, и белокаменное обиталище охраны, и круглый высоченный холл в почтительном окружении статных колонн.

В холле мы, как раз, с Кутей и стояли.

– Возвышенно живете, Сережа, – сказал я. – Только вот странно, что наши края избрали. Тутошнее место ведь в престижных не числится, вам бы Николину гору, Жуковку…

– Да помилуй Бог, Алексей Алексеевич! Ты видел, что там сейчас творится? Старинные участки расхватаны, на клочки порезаны и, понимаешь, на каждой плешке по трехэтажному особняку. И все друг перед другом в архитектурной, понимаешь, вычурности выделываются. Какой-то город безумцев. Видел?