Обветшалое роскошество дореволюционных погребений соседствовало с бивачной неприбранностью новых, особенно военных и послевоенных, когда даже железная ограда стала проблемой. Точно кладбище было моделью перепутанной сложностями времен жизни. Дуб с ржавой листвой ронял на холмик твердые слезы желудей.

И точно: кладбище было тем же – где-то ронял слезы мраморный ангел, где-то с черной полированной плиты зорко смотрел боевой командир с тремя ромбами на фарфоровых фотографических петлицах, где-то бумажная роза прорастала сквозь завитки алюминиевого креста – но все надгробные плиты стали куполообразны и клетчаты. А один склеп, сложенный округло из желтых камней, смотрелся черепашьим панцирем.

А над всем этим, накрытое шалью Люськи-цыганки колыхалось население «коммуналки», охваченное, спаянное приливом вздорной, но нерасторжимой любви. Любви и сопереживания…

Мне стало грустно, беспомощно и бесконечно грустно. Ведь я понимал, что сегодня никто не укроет меня Люськиным платком. А, может, и никого не укроет.

Наверное, в сегодняшнем мире существует и любовь, и горе, и сострадание. Но они иные, они говорят на ином языке, мне недоступном.

Кутя зачислил меня в «пасынки времени». Он сам не знал о чем говорил. Я был «пасынком времен», смены тех времен, что – о, нравы! Когда из моды выходит положение людей, сюжеты, стиль.

Мода тоже накрывает, настигает, прихлопывает. Вот ведь и детективщина в самом сегодняшнем обличии накрыла меня. Не в этом дело. Поднатужься – приладишься к моде. Стаи имитаторов карабкаются на крепостные стены искусства. Безнадежно другое.

Я стал пасынком Времени. Времени, как формы бытия, с его виртуальными связями, иной системой измерений, иными методами постижений. В том числе и постижений человека.

Все это сегодня – на слуху. Вон и Званский лопотал какую-то самодельную чушь на заданную модой тему… И оказался почти прав. В чем-то. Хотя…. Иное тут, иное… Любовь, ненависть, вражда, сострадание не могут быть изъяты из человеческого существования. Они вечные и иные. Как же прочесть их сущность во всех временных метаморфозах? Теперь я понял.

Только масштаб постижения дает масштаб воссозданию, масштаб его методам.

Только масштаб дарования разрешает говорить и на вечные темы. О том, что иное по облику, но нетленно по сути.

Ко мне не приходят слова, диктуемые свыше? Но и диктант должен быть провидческим. Во всем, даже в порядке слов…

Мне не отпущено ни то, ни другое. С самим-то собой нечего лукавить.

– Честь имею, – сказал Званский. Я не заметил, откуда он взялся.

– А вы что здесь делаете?

Званский скучно дернул щекой:

– Натуру изучаю. Запустился я с игровым полотном.

– О чем же полотно, позвольте узнать?

– Как о чем? Ваша «Светка». Вы не знали? Права-то куплены. Что же бабкам пропадать. А у Дениса Андреевича иные планы. Вот он мне и скинул. К нравам 80-х сейчас интерес. Особенно в традиционных формах.

– Но вы-то, насколько я помню сторонник форм наиновейших…

Он ополоснул меня взглядом «дурак, ты, дурак», почти пропел:

– Как говорил один старичок-рыболов, пряча червячка в банку: отложим на предыдущий раз.