Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Время на борту корабля отмечал горнист, и для каждого часа была придумана своя мелодия. Хорошо, что его отмечали, помогая человеку в этом вопросе, закрывая факт разночтений, который мог довести рабиков до неподчинения, а дружных офицеров — до ссор. Потому что нехорошо, если у офицера разгар трудовых будней, а раб говорит, что у него ночь в разгаре, ему спать пора.
С первой попевкой заключенных будили, совали тебе рыбу с хлебом, после которых ты начинал работу по чистоте и такелажу, и так — до десяти часов с коротким перерывом на обед в середине дня. Порой по прихоти наших надсмотрщиков нам позволяли завершать работу в девять, а то и в восемь часов.
В тот день во время полуденного отдыха мои разлюбезные солдатики собрались вместе, и я всем сообщил, улыбаясь, будто рассказывал что-то смешное, что мы выступаем во второй половине дня, как только горнист квакнет свои семь часов. Все, кто будет в это время работать на корме, бросятся к оружейному складу, а Красавчик Кирон его отопрет, если понадобится. Остальные должны наброситься на ближайших солдат и отнять у них оружие. Пятеро займутся офицерами. Одна половина нашей группы будет выкрикивать боевой призыв: «За свободу!», а другая — побуждать заключенных и солдат примкнуть к нам. Очень гармоничный был план. Очень четко состряпанный. С элементом отчаяния. Подытоживая, могу сказать, что, учитывая обстановку, только такие безумцы, как мы, могли надеяться на успех.
Выступление назначили на семь часов, потому что в это время почти все командиры собирались обычно в кают-компании, где им, не питавшимся как попало, подавали холодную закусь с вином. Было бы лучше, конечно, выступить ночью, но мы боялись, что нас снова закроют в трюме. Случай с Энусом показал, что наш заговор может быть раскрыт в любое время другим каким-нибудь шпионом. Ждать больше было нельзя.
Был вопрос, который меня беспокоил так же, как этот план: Энуса-то кто задушил?
Мы с Кироном успели перешушукаться и перебрать все вакантные номера, сошлись на одном — только Цемент…
Ну что, разбирать полет было надо, нельзя самодеятельности спускать. Я подобрался к нему, глыбе меня выше на фут, если не больше, подобрался с подветренной стороны и, подтянувшись, положил руку на могучее плечо. Долго, с любовью смотрел на него. Немножко снизу. Зог, покосившись на мою дружественную руку, продолжил работу — возил своей шваброй по полу, больше пачкал. Мне приходилось за ним передвигаться короткими перебежками. А он все не останавливался.
— Ничего не хочешь сказать папе? — спросил я его, когда мне уже здорово осточертело изображать команду поддержки.
— Нет надобности, — буркнул тот. Смахнул мою ладонь эмоционально, но бережно — еще посмотрел, не заломал ли мне чего. Потом — снова за швабру. Вот, увлечен человек трудовыми свершениями, дорогу моет.
— Мы с Кироном сегодня ночью слышали со стороны палубы одно очень редкое слово: «цемент». Никто, кроме тебя, его не употребляет. А потом шумок определился… Знаешь, голуба моя, человека душить — это надо сноровку иметь.
— Я бью в морду один раз, — сказал Зог. — И кому бью — тоже падает один раз. Меня подозревать смешно.
— А может, ты решил поменять стиль? — без подкола, спокойно поинтересовался я, выглядывая у него из-под мышки. — Спрашиваю один раз, как твой вукор. Потом — отнимаю швабру и отстраняю от дела. Душить неперспективного товарища смешно, когда можешь прибить его, рук не пачкая. Но для тебя такой план — алиби. Никто ж не может подумать про тебя смешно! Потому ты и делаешь не смешно… просто душишь.
— Чего ты хочешь? — насупился Зог, потянув за швабру, которую я придерживал, никуда не давая, ни взад, ни вперед, — вроде того, как папаша-тигр приглядывает за своим хвостом, который дерут тигры-котята, детки, игрунчики. — Он обидел меня. Как свободного человека, который сам может решать, пить или не пить. Обидел, Карсон, меня. И в моем лице всех. Подвалил с вином: пей, говорит. А я завязал еще когда, цемент. Сразу после революции. Знаю, не пил бы тогда — и видал бы ту революцию знаешь где? Не убил бы того офицера… Мне пить вообще нельзя. Он это знал. И еще издевался. Обезьянничал. Лицо глупое делал, как у меня. И говорил, как я. Мол, очень вероятно, что мы скоро умрем, так к чему ускорять этот процесс? Говорил мне в глаза: поднимите сознательность, товарищи, расскажите, кто шпион…
— А ты что?
— Что, что? Рассказал, кто шпион. Не Цемент по имени. А Энус — по имени. У меня в сердце по отношению к гадам — цемент. Он услышал, что я его разоблачил в непосредственной близости от часового, и — за бутылку. Не опереди я его, дал бы мне по башке бутылкой, и где бы я был? Мне пить нельзя, ты знаешь. И про свободу таким сволочам, как Энус, при мне тоже говорить нельзя. Я зверею. Ты хороший человек, отдай назад мою швабру, не то побью… — проговорил он глухо, надувшись, словно его и впрямь смертельно обидели. — Побью, Карсон, ты меня знаешь. Хотя и люблю. Не волнуй меня перед выступлением. Мне же через пять минут снимать часового.
— Ладно, — улыбнулся я. — Только больше этого не делай, нехорошо душить товарища по несчастью голыми руками. Это плохо влияет на карму. Пачкает душу. Свободный человек не должен пачкать своей души сам, когда вокруг других пачкунов хватает. Не должен, Цемент. Особенно при наличии других вариантов. А их у тебя было много. Например, кулак. Или скоба в люке. Море за бортом…
Зог потряс повинною головой, повторил раз пять про себя, если не больше: «Или море за бортом», и я понял, как глубоко он осознает свой просчет. Больше душить никого не будет. А чего кулаками махать после сделанного дела? Он прав, его волновать сейчас было нельзя.
Признаюсь, по мере приближения назначенного часа и мое волнение возрастало. Время от времени я поглядывал на остальных заговорщиков, замечая некоторые признаки нервозности: например, прежде вяловато трудившийся вепайянский рабик вдруг преисполнялся каким-то жгучим трудовым энтузиазмом, мел
