и рубал, воздух звенел так, что начальство весьма озадачивалось. В то же время другие люди, обычно влегкую зверевшие, как Зог, не заводились: ну не с чего. Беднягу Зога случайно кипятком ошпарили, а он, представьте, ни гу-гу. Продолжал работать спокойно, будто ничего особенного от жизни уже не ждет, думает о смертной казни, прописанной буйной душе как лекарство для успокоения. И ни разу, истинный крест, как его ни подзуживали, не взглянул на заповедный мостик, с которого горнист еще миг — и должен был возвестить о наступлении решающего часа.

Вот я один, получалось, был слаб. Все время мыслями своими где-то не там ошивался, о саде думал с садовницей. И гнал ее, мысль. А потом она опять возвращалась, и я снова ее гнал. Потом — для укрепления стойкости — впяливался глазами в мостик. Потом вспоминал, что нельзя этого делать… Но едва переставал думать о мостике и с трудом отводил от него взор, как тут же возвращался раздумьями в сад. И неизбежно упирался в садовницу. Точно проклятое какое-то было место. Не одно, так другое. Надо было брать пример с того ж Зога! Ничто не говорило о том, что тот собирается броситься на солдата, вальяжно стоявшего невдалеке. И никто не мог представить себе, что этой ночью он убил человека. Зог напевал идиотическую песню про разлуку с любимой и надраивал ствол большой пушки, то под него ныряя, то усевшись на пушку верхом.

Гамфор вместе с Кироном работал на корме.

Они в третий раз уже мыли давно чистую палубу, но, видимо, грязь кое-где оставалась, да и пачкали-то свои, оружейщики, потому что я заметил, как Кирон подбирается все ближе к дверям оружейного склада.

Я огляделся и встретился взглядом с Зогом.

Он торжественно и не спеша прикрыл левый глаз: подал знак, что приготовился и ждет сигнала. Этот пустяк вдохновил меня. Зог дал первый взмах, вроде капельмейстера, и… вот сейчас мое соло, мои три ноты в интермеццо, после которых мама дорогая что тут начнется, музыка какая…

Последний час я почему-то чувствовал себя покинутым, от всего отрешенным. А время приблизилось к назначенному сроку. Я придвинулся к ближайшему охраннику, совсем близко встал, спиной к нему. Я точно знал, что намерен делать, не сомневался в успехе. Охранник же за моей спиной даже не подозревал, что через минуту или раньше случится коварство рока, его шандарахнет судьба — как только первые звуки, возвещающие семь официальных часов, поплывут над тихим амторианским морем, он останется без работы. Лежать на палубе. И что человек, которого он старательно охранял, захватит его имущество — ну что там: саблю, кинжал и пистолет.

Я стоял спиной к мостику и не заметил, как появился трубач. Я чувствовал, что ждать осталось недолго, но все-таки вздрогнул при первых звуках трубы, как будто они прозвучали совсем неожиданно. Наверное, сказывалось нервное перенапряжение. Правда, я помнил, что соло в увертюре давать мне. И втянул носом воздух, расслабился… Играй, горнист, играй…

Едва первая музыкальная фразочка из протяжной мелодии достигла моего напряженного слуха, я развернулся на каблуках и, как стенобитная машина для точечной акупунктуры, ударил ничего не подозревавшего охранника справа в челюсть. Это был сокрушительно. Стильно. У-у, стильно! Охранник рухнул как подкошенный. Я тут же наклонился, чтобы забрать у него оружие. Взял преспокойно. И одно, и другое, и третье. На корабле в это время уже стоял страшный шум. Отовсюду раздавались вскрики, стоны-ругательства, и, заглушая весь этот дикий гул, отовсюду летел боевой клич солдат свободы.

Мой отряд нанес мощный удар.

И тут я впервые услышал это необычное шипение, которое издает амторианское оружие во время работы.

Оно оказалось очень похоже на шум включенного рентгеновского аппарата, только громче и страшнее. Я не стал тратить время на то, чтобы снимать пояс с оружием со второго мною поверженного охранника, а просто выхватил саблю из ножен и пистолет из кобуры. Моему взору предстало зрелище, которого я так долго ждал. Зог вырвал оружие из рук уже третьего обалдевшего солдата, потом, как щенка подняв того над головой, со словами «нехорошо душить товарища по несчастью голыми руками, это плохо влияет на аппетит» швырнул противника за борт. Зог перепутал слова! Должен был агитировать! Он забыл про агитацию. Видимо, у Зога не оставалось времени, чтобы агитировать охранника перейти на нашу сторону. А у меня не было времени сделать ему очередное внушение.

Перед входом в оружейный склад шла борьба.

Пленники пытались войти, а солдаты — выйти. Все друг от друга со вкусом отстреливались. Я поспешил туда. Мне преградил дорогу какой-то клювастый сморчок, недоделанный ратник, но с дулом. Я услышал шипение смертоносного излучения, которое чуть не задело меня. Паренек, видимо, слишком нервничал или был неважным стрелком. Я же, хотя тоже нервничал, так, нервничая, повернул его, извините, руку с запада на восток, что едва не сломал запястье. Направил на него его ж собственный пистолет. И курок нажать не забыл. Солдат рухнул на палубу с пробитой грудью, убил сам себя, в общем, в порыве, — а я побежал дальше.

На самом складе шла отличная рукопашная схватка на саблях, кинжалах и кулаках. Никто не решался применять лучевое оружие во избежание очень дорогого недоразумения — к тому времени противники перемешались, и можно было в суматохе попасть в своего. Я ринулся в самую гущу толпы. Заткнув пистолет за пояс набедренной повязки, саблей проткнул огромного детину, замахнувшегося на Хонана ножом. Потом удалось схватить другого за волосы и оттащить от входа. После этого я прокричал Хонану, чтобы тот сам прикончил его, — не хотелось тратить время на то, чтобы выдергивать саблю сначала из ножен, потом — из трупа. Мне хотелось поскорее попасть в оружейный склад и помочь Кирону, который в эту минуту работал там по агитации и раздаче.

Мои люди постоянно выкрикивали: «За свободу!» и призывали присоединяться к нам. И тут еще один солдат преградил мне дорогу. Он стоял спиной ко мне, я уже хотел схватить его и швырнуть назад — туда, где сражался Хонан с товарищами, но тут заметил, как он с возгласом «За свободу!» вдруг вонзает кинжал в грудь своего малосознательного коллеги. Сработала агитация! Сколько их еще перейдет на нашу сторону до конца представления? Чтобы не быть уничтоженными, многие. Так уж устроен человек: он начинает соображать интенсивно и поступать пра-правильно только в минуту настоящей опасности, а пока ее нет — живет потихоньку, кое-как, топча и свиняча, точно не живет, а отплевывается,