– То есть как это пустил по рукам?

– А так. По мастерским. Сперва я позировала вся одетая, вжелтом платочке, и все художницам, Кувшинниковой, сестре Чехова, – она, поправде сказать, совсем никуда была в нашем деле, дилитанка, – потом попалааж к самому Малявину: он мине посадил голую на ноги, на пятки, спиной к себе, срубашкой над головой, будто я ее надеваю, и написал. Спина и зад вышли отлично,сильная лепка, только он испортил пятками и подошвами, совсем противно вывернулих под задом…

– Ну, Катька, молчать. Второй звонок. Давай кофейник.

– Ой, батюшки, заговорилась! Даю, даю…

30 апреля 1944

В июне того года он гостил у нас в имении – всегда считалсяу нас своим человеком: покойный отец его был другом и соседом моего отца.Пятнадцатого июня убили в Сараеве Фердинанда. Утром шестнадцатого привезли спочты газеты. Отец вышел из кабинета с московской вечерней газетой в руках встоловую, где он, мама и я еще сидели за чайным столом, и сказал:

– Ну, друзья мои, война! В Сараеве убит австрийскийкронпринц. Это война!

На Петров день к нам съехалось много народу, – былиименины отца, – и за обедом он был объявлен моим женихом. Нодевятнадцатого июля Германия объявила России войну…

В сентябре он приехал к нам всего на сутки – проститьсяперед отъездом на фронт (все тогда думали, что война кончится скоро, и свадьбанаша была отложена до весны). И вот настал наш прощальный вечер. После ужинаподали, по обыкновению, самовар, и, посмотрев на запотевшие от его пара окна,отец сказал:

– Удивительно ранняя и холодная осень!

Мы в тот вечер сидели тихо, лишь изредка обменивалисьнезначительными словами, преувеличенно спокойными, скрывая свои тайные мысли ичувства. С притворной простотой сказал отец и про осень. Я подошла к балконнойдвери и протерла стекло платком: в саду, на черном небе, ярко и остро сверкаличистые ледяные звезды. Отец курил, откинувшись в кресло, рассеянно глядя нависевшую над столом жаркую лампу, мама, в очках, старательно зашивала под еесветом маленький шелковый мешочек, – мы знали какой, – и это было итрогательно и жутко. Отец спросил:

– Так ты все-таки хочешь ехать утром, а не после завтрака?

– Да, если позволите, утром, – ответил он. – Оченьгрустно, но я еще не совсем распорядился по дому.

Отец легонько вздохнул:

– Ну, как хочешь, душа моя. Только в этом случае нам с мамойпора спать, мы непременно хотим проводить тебя завтра…

Мама встала и перекрестила своего будущего сына, онсклонился к ее руке, потом к руке отца. Оставшись одни, мы еще немного побыли встоловой, – я вздумала раскладывать пасьянс, – он молча ходил из углав угол, потом спросил:

– Хочешь пройдемся немного?

На душе у меня делалось все тяжелее, я безразличноотозвалась:

– Хорошо…

Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать, с милойусмешкой вспомнил стихи Фета:

Какая холодная осень!

Надень свою шаль и капот…

– Капота нет, – сказала я. – А как дальше?

– Не помню. Кажется, так:

Смотри – меж чернеющих сосен

Как будто пожар восстает…

– Какой пожар?

– Восход луны, конечно. Есть какая-то деревенская осенняяпрелесть в этих стихах: «Надень свою шаль и капот…» Времена наших дедушек ибабушек… Ах, боже мой, боже мой!

– Что ты?

– Ничего, милый друг. Все-таки грустно. Грустно и хорошо. Яочень, очень люблю тебя…

Одевшись, мы прошли через столовую на балкон, сошли в сад.Сперва было так темно, что я держалась за его рукав. Потом стали обозначаться всветлеющем небе черные сучья, осыпанные минерально блестящими звездами. Он,приостановясь, обернулся к дому:

– Посмотри, как совсем особенно, по-осеннему светят окнадома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер…

Я посмотрела, и он обнял меня в моей швейцарской накидке. Яотвела от лица пуховый платок, слегка отклонила голову, чтобы он поцеловалменя. Поцеловав, он посмотрел мне в лицо.

– Как блестят глаза, – сказал он. – Тебе нехолодно? Воздух совсем зимний. Если меня убьют, ты все-таки не сразу забудешьменя?

Я подумала: «А вдруг правда убьют? и неужели я все-такизабуду его в какой-то короткий срок – ведь все в конце концов забывается?» Ипоспешно ответила, испугавшись своей мысли:

– Не говори так! Я не переживу твоей смерти!

Он, помолчав, медленно выговорил:

– Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи,порадуйся на свете, потом приходи ко мне.

Я горько заплакала…

Утром он уехал. Мама надела ему на шею тот роковой мешочек,что зашивала вечером, – в нем был золотой образок, который носили на войнеее отец и дед, – и мы перекрестили его с каким-то порывистым отчаянием.Глядя ему вслед, постояли на крыльце в том отупении, которое всегда бывает,когда проводишь кого-нибудь на долгую разлуку, чувствуя только удивительнуюнесовместность между нами и окружавшим нас радостным, солнечным, сверкающимизморозью на траве утром. Постояв, вошли в опустевший дом. Я пошла по комнатам,заложив руки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать ли мне илизапеть во весь голос…

Убили его – какое странное слово! – через месяц, вГалиции. И вот прошло с тех пор целых тридцать лет. И многое, многое пережитобыло за эти годы, кажущиеся такими долгими, когда внимательно думаешь о них,перебираешь в памяти все то волшебное, непонятное, непостижимое ни умом, нисердцем, что называется прошлым. Весной восемнадцатого года, когда ни отца, ниматери уже не было в живых, я жила в Москве, в подвале у торговки на Смоленскомрынке, которая все издевалась надо мной: «Ну, ваше сиятельство, как вашиобстоятельства?» Я тоже занималась торговлей, продавала, как многие продавалитогда, солдатам в папахах и расстегнутых шинелях кое-что из оставшегося уменя, – то какое-нибудь колечко, то крестик, то меховой воротник, побитыймолью, и вот тут, торгуя на углу Арбата и рынка, встретила человека редкой,прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж ис которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и егоплемянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам, чутьне две недели, – я бабой, в лаптях, он в истертом казачьем зипуне, сотпущенной черной с проседью бородой, – и пробыли на Дону и на Кубанибольше двух лет. Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев изНовороссийска в Турцию, и на пути, в море, муж мой умер в тифу. Близких у меняосталось после того на всем свете только трое: племянник мужа, его молоденькаяжена и их девочка, ребенок семи месяцев. Но и племянник с женой уплыли черезнекоторое время в Крым, к Врангелю, оставив ребенка на моих руках. Там они ипропали без вести. А я еще долго жила в Константинополе, зарабатывая на себя ина девочку очень тяжелым черным трудом. Потом, как многие, где только нескиталась я с ней! Болгария, Сербия, Чехия, Бельгия, Париж, Ницца… Девочкадавно выросла, осталась в Париже, стала совсем француженкой, очень миленькой исовершенно равнодушной ко мне, служила в шоколадном магазине возле Мадлэн,холеными ручками с серебряными ноготками завертывала коробки в атласную бумагуи завязывала их золотыми шнурочками; а я жила и все еще живу в Ницце чем богпошлет… Была я в Ницце в первый раз в девятьсот двенадцатом году – и могла лидумать в те счастливые дни, чем некогда станет она для меня!