– Вот, ешь и пей. А то убью.

Она крепко надкусила яблоко и стала есть, запивая мадерой ирассудительно говоря:

– А что ж вы думаете? Может, кто и убьет. Наше деле такое.Идешь неизвестно куда, неизвестно с кем, а он либо пьяный, либо полоумный,кинется и задушит, либо ножиком зарежет… А до чего у вас теплый номер! Сидишьвся голая, и все тепло. Это мадера? Вот люблю! Куда ж сравнить с портвейном, онзавсегда пробкой пахнет.

– Ну, не завсегда.

– Нет, ей-богу, пахнет, хоть два рубля за бутылку заплати,одна честь.

– Ну, давай еще налью. Давай чокнемся, выпьем и поцелуемся.До дна, до дна.

Она выпила, и так поспешно, что задохнулась, закашлялась и,смеясь, упала головой к нему на грудь. Он поднял ей голову и поцеловал вмокрые, деликатно сжатые губки.

– А меня придешь провожать на вокзал?

Она удивленно раскрыла рот.

– Вы тоже уедете? Куда? Когда?

– В Петербург. Да это еще не скоро.

– Ну, слава богу! Я теперь только к вам буду ходить. Выхочете?

– Хочу. Только ко мне одному. Слышишь?

– Ни за какие деньги ни к кому не пойду.

– Ну то-то же. А теперь – спать.

– Да мне нужно на минуточку…

– Вот тут, в тумбочке.

– Мне на виду стыдно. Погасите на минуточку огонь…

– И совсем погашу. Третий час…

В постели она легла ему на руку, опять вся прижавшись кнему, но уже тихо, ласково, а он стал говорить:

– Завтра мы с тобой будем вместе завтракать…

Она живо подняла голову:

– А где? Вот я раз была в «Тереме», это за Триумфальнымиворотами, дешево до того, прямо даром, а уж сколько дают – съесть нельзя!

– Ну, это мы посмотрим где. А потом ты пойдешь домой, чтобытвои стервы не подумали, что тебя убили, да и у меня дела есть, а к семи опятьприходи ко мне, поедем обедать к Патрикееву, там тебе понравится – оркестрион,балалаечники…

– А потом в «Эльдорадо» – правда? Там сейчас идет чуднаяфильма «Мертвец-беглец».

– Великолепно. А теперь – спи.

– Сичас, сичас… Нет, Мур не стерва, она страсть несчастная.Я бы без нее пропала.

– Как это?

– Она папина сестра двоюродная…

– Ну?

– Папа мой был сцепщиком на товарной станции в Серпухове,ему там грудь раздавило буферами, а мама умерла, когда я была еще маленькой, яи осталась одна на всем свете и поехала к ней в Москву, а она, оказывается,давно уж не служит по номерам горничной, мне дали ее адрес в адресном столе, яприехала к ней с корзинкой на извозчике на Смоленский рынок, смотрю, а она сэтой Анелей живет и вместе с ней ходит по вечерам на бульвары… Ну и оставиламеня у себя, а потом уговорила тоже выходить…

– А говоришь, что ты без нее пропала бы.

– А куда ж бы я делась в Москве одна? Конечно, она меняпогубила, да разве она мне зла желала? Ну да что об этом говорить. Может, богдаст, место какое найду тоже в номерах, только уж место не брошу и уж никого ксебе не подпущу, мне и чаевых будет довольно, да еще на всем готовом. Вот еслибы тут, в вашем «Мадриде»! Чего бы лучше!

– Я об этом подумаю; может, и устрою тебе где-нибудь такоеместо.

– Я бы вам в ножки поклонилась!

– Чтоб вышла уж полная идиллия.

– Что?

– Нет, ничего, это я со сна… Спи.

– Сичас, сичас… Я чтой-то раздумалась…

26 апреля 1944

Она и натурщица его, и любовница, и хозяйка – живет с ним вего мастерской на Знаменке: желтоволосая, невысокая, но ладная, еще совсеммолодая, миловидная, ласковая. Теперь он пишет ее по утрам «Купальщицей»: она,на маленьком помосте, как будто возле речки в лесу, не решаясь войти в воду,откуда должны глядеть глазастые лягушки, стоит вся голая, простонародно развитаятелом, прикрывая рукой золотистые волосы внизу. Проработав с час, онотклоняется от мольберта, смотрит на полотно и так и этак, прищуриваясь, ирассеянно говорит:

– Ну, станция. Подогревай второй кофейник.

Она облегченно вздыхает и, топая босыми ногами по циновкам,бежит в угол мастерской, к газовой плитке. Он что-то соскребает с полотнатонким ножичком, плитка шумит, кисло пахнет своими зелеными рожками и душистокофием, а она беззаботно запевает на всю мастерскую звонким голосом:

Начивала ту-учка, ту-учка золота-ая…

На груди-и утеса велика-ана…

И, повернув голову, радостно говорит:

– Это мине художник Ярцев выучил. Вы его знавали?

– Знал немного. Долговязый такой?

– Он самый.

– Даровитый малый был, но дубина порядочная. Он ведь,кажется, помер?

– Помер, помер. Спился. Нет, он добрый был. Я с ним годжила, вот как с вами. Он и невинности меня лишил всего на втором сеансе.Вскочил вдруг от мольберта, бросил палитру с кистями и сбил мине с ног наковер. Я испугалась до того, что и крикнуть не смогла. Вцепилась ему в грудь, впинжак, да куда тебе! Глаза бешеные, веселые… Как ножом зарезал.

– Да, да, ты мне это уж рассказывала. Молодец. И ты все-такилюбила его?

– Конечно, любила. Очень боялась. Надругался надо мной,выпимши, не приведи господи. Я молчу, а он: «Катька, молчать!»

– Хорош!

– Пьяный. Кричит на всю студию: «Катька, молчать!» А я и такмолчу. Потом как зальется, зальется: «Начивала тучка…» И сичас же подхватит наиные слова: «Начивала сучка, сучка молодая» – это я-то, значит. Со смехупомрешь! И опять – трах ногой в пол: «Катька, молчать!»

– Хорош. Но постой, я забыл: ведь тебя какой-то твой дядяпривез в Москву?

– Дядя, дядя. Осталась я сиротой по шашнадцатому году, а онмине и привез. Это уж к моему другому дяде в его извощичий трактир. Я тампосуду мыла, белье хозяйское стирала, потом тетя вздумала в бордель меняпродать. И продала бы, да Бог спас. Приехали раз под утро из «Стрельни»опохмеляться Шаляпин с Коровиным, увидали, как я тащила на стойку сРодькой-половым кипячий ведерный самовар, и давай кричать и хохотать: «С добрымутром, Катенька! Хотим, чтобы бесприменно ты, а не этот сукин сын половойподавал нам!» Ведь как угадали, что меня Катей зовут! Дядя уж проснулся, вышел,зевает, насупился – она, говорит, не к этому делу приставлена, не может подавать.А Шаляпин как рявкнет: «В Сибири сгною, в кандалы закую – слушай мой приказ!»Тут дядя сразу испужался, я тоже насмерть испужалась, уперлась было, а дядяшипит: «Иди подавай, а то я потом шкуру с тебя спущу, это самыи знаменитыи людиво всей Москве». Я и пошла, а Коровин оглядел мине всю, дал десять рублей ивелел к нему завтра притить, писать мине вздумал, дал свой адрес. Я пришла, аон уж раздумал писать и послал к доктору Голоушеву, он был страшный приятель совсеми художниками, пьяных и мертвых свидетельствовал при полиции и тоженемножко писал. Ну, он и пустил мине по рукам, не велел ворочаться в трактир, ятак и осталась в одном платьишке.