– Барин, завтра он уедет с ночевкой в город, приезжайте комне скоротать вечерок на прощанье. Таилась я, а теперь скажу: горько мне будетрасставаться с вами!

Я, конечно, был сражен таковым признанием и только успелголовой кивнуть в знак согласия – Лавр воротился в избу.

После того я, как понимаете, не чаял в неизъяснимомнетерпении и дожить до завтрашнего вечера, не знал, что с собой делать, думаятолько одно: пренебрегу всем своим карьером, брошу полк, останусь навеки вдеревне, соединю судьбу свою с нею по смерти Лавра – и прочее подобное… «Ведьон уже стар, – думал я, невзирая на то, что Лавру еще и пятидесяти небыло, – он должен скоро умереть…» Наконец прошла ночь, – я до самогоутра то трубку курил, то ром пил, нимало не пьянея, все разгораясь в своихбезрассудных мечтах, – прошел и короткий зимний день, стало темнеть, а надворе – прежестокий буран. Как тут уехать из дому, что сказать матушке?Теряюсь, не знаю, как быть, как вдруг простая мысль: да съезжу тайком, вот ився недолга! Сказался недомоганием, не буду, мол, ужинать, пойду в постель, акак только матушка откушала и удалилась к себе, – наступила уже ранняязимняя ночь, – с великою поспешностью оделся, побежал в избу к конюхам,приказал запрячь легонькие санки и был таков. На дворе зги не видно в белойметельной тьме, но дорога лошади знакомая, пустил ее наугад, и не прошло иполчаса, как зачернели в этой тьме гудящие дубы над заветной избой, засветилосьсквозь снег ее окошко. Привязал я лошадь к дубу, бросил на нее попону – и, внесебя, через сугроб, в темные сенцы! Нашарил дверь избы, шагнул за порог, а онауж наряжена, набелена, нарумянена, сидит в блеске и красном дыму лучины налавке близ стола, уставленного по белой скатерти угощением, во все глаза ждетменя. Все маячит, дрожит в этом блеске, в дыму, но глаза и сквозь них видны –столь они широки и пристальны! Лучина в светце на припечном столбе, над лоханьюс водой, трещит, слепит быстрым багровым пламенем, роняет огненные искры,шипящие в воде, на столе тарелки с орехами и мятными жамками, штоф с наливкою,два стаканчика, а она, близ стола, спиной к белому от снега окошку, сидит вшелковом лиловом сарафане, в миткалевой сорочке с распашными рукавами, вкоралловом ожерелье – смоляная головка, сделавшая бы честь любой светскойкрасавице, гладко причесана на прямой пробор, в ушах висят серебряные серьги…Увидав меня, вскочила, мигом скинула с меня оснеженную шапку, лисью поддевку,толкнула к лавке, – все как в исступлении, вопреки всем моим прежниммыслям о ее гордой неприступности, – бросилась на колени ко мне, обняла,прижимая к моему лицу свои жаркие ланиты…

– Что ж ты таилась, – говорю, – дождалась доразлуки нашей!

Отвечает отчаянно:

– Ах, что ж я могла! Сердце заходилось, как ты приезжал,видела твое мучение, да я крепка, не выдавала себя! Да и где могла открытьсятебе? Ведь ни минуты не была глаз на глаз с тобой, а при нем даже взглядом неоткроешься, зорок, как орел, заметит что – убьет, рука не дрогнет!

И опять обнимает, жмет мою робкую руку, кладет на коленисебе… Чувствую ее тело на своих ногах сквозь легкий сарафан и уж не владеюсобой, как вдруг она вся чутко и дико выпрямляется, вскакивает, глядя на меняглазами Пифии:

– Слышишь?

Слушаю – и ничего не слышу, кроме шума снега за стеной: что,мол, такое?

– Подъехал кто-то! Лошадь заржала! Он!

И, забежав и сев за стол, превозмогая тяжкое дыхание, громкоговорит простым голосом, наливая дрожащей рукою из штофа:

– Выкушайте, сударь, наливочки. Поедете – озябнете…

Вот тут он и взошел, весь косматый от снега, в бараньемтреухе и тулупе, глянул, молвил: «Здравствуйте, сударь», – усердно положилтулуп на хоры, снял, отряхнул треух и, вытирая полой полушубка мокрое лицо ибороду, не спеша заговорил:

– Ну и погодка! Добился кое-как до Больших Дворов, –нет, думаю, пропадешь, не доедешь, – въехал на заезжий двор, поставилкобылу под навес в затишье, задал корму, а сам в избу, за щи, – попал какраз в обед, – да так и просидел почесть до вечера. А потом думаю – э, былане была, поеду-ка я домой, авось бог донесет, – не до города, не до дел вэтакую страсть! Вот и доехал, слава богу…

Мы молчим, сидим в оцепенении, в ужаснейшем замешательстве,понимаем, что он сразу понял все, она не подымает ресниц, я изредка на неговзглядываю… Признаюсь, живописен он был. Велик, плечист, туго подпоясан зеленойподпояской по короткому полушубку с цветными татарскими разводами, крепко обутв казанские валенки, кирпичное лицо горит с ветру, борода блестит тающимснегом, глаза – грозным умом… Подойдя к светцу, запалил новую лучину, потом селза стол, взял штоф толстыми пальцами, налил, выпил до дна и говорит в сторону:

– Уж и не знаю, сударь, как вы теперь доедете. А ехать вамдавно пора, лошадь вашу всю снегом занесло, вся согнулась стоит… Уж негневайтесь, что не выйду провожать – больно намаялся за день, да и жену весьдень не видал, а есть у меня о чем с ней побеседовать…

Я, без слова в ответ, поднялся, оделся и вышел…

А наутро, чем свет, верховой из Петровского: ночью Лаврудавил жену своей зеленой подпояской на железном крюку в дверной притолке, аутром пошел в Петровское, заявил мужикам:

– У меня, соседи, горе. Жена удавилась – видно, срасстройства ума. Проснулся на рассвете, а она висит уж вся синяя с лица,голова на грудь свалилась. Нарядилась зачем-то, нарумянилась – и висит, малостьне достает до полу… Присвидетельствуйте, православные.

Те посмотрели на него и говорят:

– Ишь ты, что с собою наделала! А что ж это у тебя,староста, вся борода клоками вырвана, все лицо сверху донизу когтями изрезано,глаз кровью течет? Вяжи его, ребята!

Был он бит плетьми и отправлен в Сибирь, в рудники.

30 октября 1943

Поздним вечером шел в месячном свете вверх по Тверскомубульвару, а она навстречу: идет гуляющим шагом, держит руки в маленькой муфтеи, поводя круглой каракулевой шапочкой, надетой слегка набекрень, что-тонапевает. Подойдя, приостановилась:

– Не хочете ли разделить компанию?

Он посмотрел: небольшая, курносенькая, немножкоширокоскулая, глаза в ночном полусвете блестят, улыбка милая, несмелая, голосокв тишине, в морозном воздухе чистый…

– Отчего же нет? С удовольствием.

– А вы сколько дадите?

– Рубль за любовь, рубль на булавки.

Она подумала:

– А вы далеко живете? Недалеко, так пойду, после вас ещеуспею походить.

– Два шага. Тут, на Тверской, номера «Мадрид».

– А, знаю! Я там раз пять была. Меня туда один шулер водил.Еврей, а ужасно добрый.

– Я тоже добрый.

– Я так и подумала. Вы симпатичный, сразу мне понравились…