Мать ложится, устраивает страдающее тело на кровати. Она не стесняется дочери, не пытается одернуть рубашку, и та собирается складками над животом с белыми растяжками, следами двух беременностей, изуродовавших чудесную фигуру Катрин. Может показаться, что девочке нравятся чувственные позы, которые бессознательно принимает мать, она словно бы видит свое будущее: вот до чего доведут ее опасности жизни и депрессия.

Жюли-Мари помогает матери сесть на кровать и надеть трусы. Приносит из ванной ножницы с короткими загнутыми лезвиями. Опускается на корточки и начинает стричь Катрин ногти, собирая в горсть прозрачные полумесяцы. Приступ слабеет, угнетенное состояние смягчается, и к женщине возвращается ее обычное простодушное обаяние. Вопреки всем печальным обстоятельствам она остается деревенской женщиной – иногда чересчур порывистой, неприхотливой в желаниях, – но природная мягкость привлекает окружающих, за ней кроются ранимость и непокорность. Надлом и безостановочное бурление сил в темном уголке души, сил высших и магнетических, не имеющих названия, когда-то привлекали к ней взгляды всех местных мужчин. Они не умели скрыть свое вожделение и отпускали сомнительные замечания, когда она шла мимо террасы бара на площади, держа за руку дочь. Похоть заставляла их обмениваться сальными шуточками.

Жюли-Мари иногда вспоминает, какой цветущей женщиной была мать до рождения Жерома, но ее ощущения неопределенны и, возможно, апокрифичны. Случается, ею овладевает печаль – предвестница кризиса, но очарованность миром не проходит. Наверное, им с матерью на роду написано не ведать невинной беспечности, и Жюли-Мари не знает, посылает ей память картинки собственного счастливого детства или хранит отпечаток радостных чувств Катрин.

Обрезки ногтей матери кажутся девочке бесценными, трогательными и тленными. Мгновение спустя они заставляют ее содрогнуться от отвращения, она видит их в истинной ипостаси: это обломки тела, капитулирующего перед болезнью, медленно, но неотвратимо тонущего в глубинах, где не слышны голоса родных. Сколько времени это длится? Жюли-Мари ссыпает обрезки с ладони на тумбочку. Несколько штук прилипает к коже, и она сбивает их указательным пальцем, а потом собирает в кучку на розовой мраморной столешнице – получается торжественно-безмолвный оссуарий для какого-нибудь насекомого или мышки, которая утащит в норку ноготь большого пальца и будет точить об него зубы. Жюли-Мари поддерживает мать под затылок, пока та ложится, накрывает простыней, подтыкает одеяло.

На небо набежала туча, занавесила солнце, прогнала свет со двора, и он растаял на влажном потолке.

Катрин проваливается в сон. Жюли-Мари сидит рядом, уперев локти в колени и сцепив пальцы. Она смотрит в окно. Девочка не может отвести взгляда от хмурого неба и напоминает детей, еще до рождения лишенных детства. У таких нет ни возраста, ни истории.

* * *

На повороте из ложбины, за крепостной стеной, обсаженной декоративным терном, появляется деревня. Нетерпеливые детишки рвут ягоды в июне, еще зелеными и с белой косточкой, жуют и выплевывают, корча рожи: «Фу, кислятина!»

Уже видна церковная колокольня с короткой в этот ранний час – до нижней ступени паперти – тенью. И вот наконец маленькая, засеянная травой площадь. На голых ветвях каштанов набухают красивые красно-коричневые, полные сока почки. Деревья растут на останках Жака Бейри, Альбера Бризара, Армана Казо, Клода Фуркада, Жоржа Фрежпона, Мориса Гранжана, Жослена Лагарда, Поля Лассера, Жан-Филиппа Монтегю, Ролана Пельфига, Жонатана Пюжоля, Патриса Ружаса и Раймона Топиака, отдавших жизнь за Родину в двух мировых войнах. Их тела покоятся рядом, плечом к плечу, под серой каменной стелой с белой мраморной доской, на которой выбиты имена павших.

В нескольких шагах от останков солдат, «добравшихся» сюда с кладбища под землей (их оплели корни каштанов, кроты прорыли рядом с ними ходы), на каменной скамье сидят деревенские старики в надвинутых на лоб черных беретах. Они напоминают часовых, караулящих покой мира. Когда мимо проходит Жером, каждый высказывается: так-так; гляди-ка; а вот и он; и куда это он снова собрался; бедняга; что-то с ним не того; что есть, то есть… Иногда они молча глядят ему вслед, не дав себе труда поприветствовать мальчишку: чего зря тратить слова, все равно не ответит. Кстати, мальцу плевать и на их комментарии…

Он выходит на дорогу, ведущую к тому месту между фахверковыми стенами и черепичными крышами, где в прежние времена женщины стирали белье. Скоро ласточки совьют гнезда и выведут птенцов. Жером держится за кованые перила и осторожно спускается по покатой лестнице. Ее скользкие ступеньки стерты ногами сотен жителей деревни, ушедших в небытие. Мальчик минует аркаду старинных укреплений замка Пюи-Ларок и направляется к петляющей ниже дороге.

Жером думает о теле малышки Эмили Сейлан, лежащей в тине на дне пруда. Водоросли позеленили ее платье, прирастили длинную бахрому к ресницам и волосам. Губы девочки немы, взгляд белых глаз устремлен вверх. Рыбаки выпустили в пруд несколько карпов и линей, чтобы проверить качество воды, но здесь все равно никто ничего не ловит, только утопленница Эмили то и дело убирает с синюшного лица траву или томным жестом вынимает изо рта рачка. Да, фантазия у мальчика богатая…

Жером спускается еще ниже. Над полями, пламенеющими в весеннем утреннем свете, открывается вид на увитую плющом кладбищенскую ограду.

Ворота закрыты на простой замок, на решетке висит двенадцатистраничный список фамилий «постояльцев» кладбища и выдержка из протокола, в которой мэр Пюи-Ларока «приглашает семьи усопших привести в должный вид нижеперечисленные захоронения, впредь содержать их в чистоте и вовремя реставрировать, дабы не наносить ущерба общественной безопасности. В противном случае коммуна не сможет продлить срок пользования землей…»

Вообще-то, семьи – или то, что от них осталось, – тоже лежат на одном из сельских кладбищ, в разбитых, расшатавшихся, полусгнивших гробах, а фамилии и даты исчезли с износившихся, поросших мхом надгробий, камни осели, вросли в землю, придавленные тяжелыми памятниками.

Служащий муниципалитета смазал машинным маслом петли, и калитка распахнулась бесшумно. Жером вошел, прикрыл ее за собой и обвел взглядом кладбище с идущей поперек него широкой бетонной лестницей. Через стену видны сосцы земли, в небе парят луговые луни, время от времени издающие протяжный крик. Вдалеке, на псарне одной из ферм, лают охотничьи собаки, мальчик с наслаждением дышит ароматом влажных после ночи полей, которые очень скоро высушит весеннее солнце.

Старые кипарисы окаймляют лестницу со ступенями, растрескавшимися из-за подвижек почвы. Местные усопшие волнуются, не находят покоя в земле Пюи-Ларока, крутятся туда-сюда в тесных гробах, всматриваются пустыми глазницами в темноту – глазные яблоки давно ссохлись и выпали. От деревьев веет ладаном и скипидаром. Голубые кипарисовые шишки покрывают землю, трескаются под