Жоэль поднимает угловатое, в веснушках, лицо и смотрит на окна комнаты Катрин. Две глубокие морщины перечеркивают лоб над шрамом, который тянется от правого виска к надбровной дуге. Под глазами залегли лиловые тени.

Габи покидает кухню, заходит в детскую, осторожно гладит растрепанные головки мальчиков. Тома просыпается, смотрит на мать заспанными глазами.

– Знаете, куда пошел Жером? – спрашивает она, коснувшись пустой холодной кровати.

Близнецы мотают головами. Несколько котов прабабушки нашли прибежище в их кроватях и уютно тарахтят во сне.

Она возвращается в коридор, стучит к Жюли-Мари, выжидает, стучит еще раз и уже собирается войти, но тут слышит, что девочка проснулась. Габи берется за ручку двери комнаты Катрин, делает глубокий вдох, входит и открывает окно и ставни, впустив порыв спасительно свежего воздуха.

Старшая сестра жалобно стонет и закапывается в одеяла. Габриэль обводит взглядом комнату. На пыльном полу валяются одежда и грязные простыни. Мерно пощелкивает электрический обогреватель, стоящий у подножия кровати.

– Здесь просто пекло, – бормочет она и вытаскивает штепсель из розетки, идет в ванную, спускает воду в унитазе, зажигает свет, открывает горячую воду. Потерев беспомощным жестом затылок, Габи возвращается в комнату, чтобы подобрать с пола вещи. Катрин часто становится нестерпим контакт с одеждой, и она избавляется от нее, как меняющая кожу змея.

Габи садится на кровать, тянет на себя простыню, смотрит на изможденный профиль сестры, а та тщетно пытается спрятать лицо под подушку-валик. Габриэль встает, аккуратно складывает белье и одеяла, оставив Катрин лежать голой на матрасе, потом берет ее ноги и спускает их на пол, заставляя сесть, а сама устраивается рядом и обнимает ее за плечи, помогая держать спину прямо.

Катрин дрожит, сестра гладит ее по левой руке – осторожно, очень легко, зная, как болезненно каждое прикосновение. Катрин скалит зубы, обнажая бледные десны.

– Тихо, дорогая, – шепчет Габриэль. – Тихо, все будет хорошо, вот увидишь.

Она сует ладонь под влажно-холодную подмышку сестры, другой рукой опирается о матрас и встает, поднимая жалобно стонущую Катрин, которая не только ей не помогает, но и тянет назад. Они мелкими шажками пересекают комнату, входят в ванную, Габи сажает сестру на бортик, проверяет температуру воды и закручивает кран.

– Тебе придется мне помочь. Чуть-чуть.

Катрин в прострации, она медленно качает головой, шепчет:

– Не могу… Ничего я не могу… и не хочу ничего – только покоя.

Ей трудно говорить, она как-то странно вытягивает застывшую челюсть.

– Знаешь, какой сегодня день? – спрашивает Габриэль и, не получив ответа, сообщает: – Понедельник. Сегодня понедельник. И прекрасная погода.

Она поднимает ноги Катрин и бережно опускает ее в воду, встает, растирает занывшую поясницу, смотрит на белое тело сестры в сидячей ванне, маленькие груди с алыми сосками, длинные темные волосы с несколькими белыми прядями. Она присаживается на край, мочит в воде махровую рукавичку, проводит по ключицам, плечам, шее Катрин.

– Жером снова сбежал ночью.

Больная не отвечает, не сопротивляется, не отрываясь смотрит на капающий, в следах накипи кран.

– Я за него волнуюсь. Мальчик предоставлен себе, и это неправильно. Он не слушается, проводит все время вне дома. Мне трудно справляться с близнецами, с работой и всем остальным… Это слишком для одного человека, понимаешь?

Габриэль моет сестре голову, та поднимает на нее затуманенный взгляд, спрашивает:

– И что я могу сделать?

Габриэль бросает мочалку в раковину, говорит, качая головой:

– Ничего. Конечно же, ничего. Для начала ты должна хорошенько отдохнуть.

Габи намыливает сестру, массирует ей голову, спускает воду и садится на пол. Они молчат, слушая, как, причмокнув, срываются из крана капли.

– Схожу за полотенцем, – говорит Габриэль.

В комнате она достает из комода упаковки лекарств и раскрывает их на туалетном столике. Выдавливает на ладонь таблетки терциана[47], тералита 400[48] и анафранила[49]. Вынимает из другого ящика чистое банное полотенце и закрывает окно.

Габриэль прислоняется лбом к холодному стеклу, на секунду смеживает веки и возвращается к сестре. Та дремлет, опираясь затылком на кафельную стену. Габи помогает ей вылезти, вытирает, ведет в комнату, усаживает на стул и начинает стелить чистое белье.

Постель готова, и она выходит в коридор, где ждет Жюли-Мари.

– Можешь сменить меня? – спрашивает она и проводит ладонью по лицу, как будто хочет стряхнуть морок. – Одень ее и уложи, а я соберу малышей в школу.

Девочка кивает, входит к матери и закрывает за собой дверь.

* * *

Жюли-Мари смотрит на Катрин – та сидит на стуле рядом с кроватью и дрожит под накинутым на плечи полотенцем. Первый луч солнца освещает двор и южный фасад фермы, образует на полу комнаты светлый прямоугольник, над которым парят пылинки, проводит черту по колену Катрин над неподвижной бледной голенью. Жюли-Мари подходит к матери, разбирает влажные волосы на пряди, кладет ладонь на липкий, горячий крутой затылок.

Каждый день, прежде чем выйти из дома и сесть в автобус до колледжа, сменив замкнутый мир фермы на враждебный внешний мир, Жюли-Мари навещает мать: проверяет, как прошла ночь, что она принесла – облегчение или новые потравы. Все в семье называют внешний мир опасной территорией, чьи границы размыты. Как, впрочем, и границы их собственного мира, защищающие семью от других.

Рассвет карабкается на кровать, высвечивает лицо Катрин – прикрытые веками глаза, наморщенный лоб, – и дочь не понимает, наслаждается мать солнцем и покоем комнаты или в очередной раз переживает крестную муку.

– Нужно тебя одеть, – говорит она.

Катрин открывает глаза, поворачивает лицо к дочери. Этот взгляд ничего не выражает – она как будто не узнает девочку.

– Ночная рубашка… – Мозг Катрин одурманен лекарствами, и слова с трудом складываются в предложение. Она с усилием приподнимает руку и показывает на комод.

Жюли-Мари смотрит на суррогат родного лица матери, похожий на те, что населяли ее детские сны и были двойниками любимых людей. Пугающая странность этих персонажей таила в себе обман и угрозу.

Она идет к комоду, достает старенькую выцветшую ночнушку, встряхивает ее, надевает матери через голову, помогает просунуть вялые руки в рукава, расправляет складки на все еще крепкой высокой груди, спрашивая себя, что они с Жеромом впитали с больным материнским молоком.

Жюли-Мари узнает свое лицо в чертах Катрин, между ними существует безусловное сходство, а все остальное – рискованное стечение обстоятельств, генеалогические разветвления, доля случая, рок или логика, пожелавшие, чтобы дочь ходила за матерью, как за ребенком, одевала, причесывала, смотрела на обнаженное лоно, откуда вышла четырнадцать лет назад. И вот оно покоится на сиденье крестьянского соломенного