С недавних пор его тело растет… рывками, что называется, ни в склад, ни в лад. Руки-ноги дергаются, нечто, обитающее внутри, скрытно переделывает кости и хрящи. Часто, стоя голым под душем или на берегу пруда, он замечает очередную крошечную перемену.

Он знает, куда наступать, чтобы паркетины не скрипнули, не опуская глаз видит каждое углубление в полу, пострадавшем от времени, каждую доску, набитую поверх, во избежание травм, кем-то из старших родственников. Жером подходит к окну, открывает створки, чтобы вдохнуть ароматы ночи и затхлый запах животных. Свежий ветерок обдувает кожу на его руках, ногах и шее. Мальчик проводит ладонями по бедрам, ощущая каждый крошечный волосок, потом сует руку под майку, гладит кончиками пальцев гладкий живот под ложечкой. Он вынырнул из оцепенения, и остатки снов летают над ним – где-то между потолком и макушкой. Жером снова ощущает привычную странность собственного тела в состоянии бодрствования.

Прямоугольник темноты из открытого окна отпечатывается на старых, отстающих от стен обоях с цветочным узором. Над кроватями летают долгоножки, они вьются вокруг Жерома, задевая то щеку, то ресницы.

Он идет к двери и замечает, что Пьер проснулся. Несколько мгновений они не моргая смотрят друг на друга.

Веки Пьера припухли, к подбородку прилипло перышко. Жером протягивает руку, касается влажного лба ребенка и завитков тонких темных волос на висках, чувствует запах ночного пота и грязного пододеяльника. Дыхание Пьера пахнет кипяченым молоком, которое мальчишки пьют по вечерам.

Жером снимает перо, подхватывает Пьера с липкой простыни и вспоминает ощущение родничка под пальцами, когда он гладил новорожденного по головке.

Каждый день Жюли-Мари или Габриэль развешивают выстиранное белье на веревках, натянутых на задах фермы.

Летом дети играют в лугах, собирают кашку, вырывают по одному лепестку-столбику и высасывают нектар. Жером находит едкий лютик, щекочет Пьера и Тома под подбородком, и их гладкая бледная кожа окрашивается в золотистый цвет, внушая ему уверенность, что в ближайшее время братья будут пи́саться в кровати, а старшая сестра продолжит стирать и вешать простыни под окнами его комнаты, и, когда она будет поправлять прищепки на нейлоновом шнуре, он увидит в рассеянном утреннем свете ее голые плечи и неприкрытую грудь.

Он бесшумно идет по коридору, останавливается перед дверью комнаты Жюли-Мари. Прислоняется лбом к притолоке, принюхивается, задерживает дыхание, карауля шорохи белья, сладковатый дух незастеленной кровати, но внутри тихо. Жером может уподобиться близнецам, которые иногда рано поутру вторгаются к сестре. Раньше он и сам так поступал, пока дед не запретил ему нырять под теплый бочок к Жюли-Мари, чтобы она обняла его за плечи тяжелой белой рукой и поцеловала в затылок. В такие моменты он чувствовал лопатками ее крепкие груди и упругий живот.

В просторной, прилегающей к гостиной кухне стоят газовая плита, массивный деревянный стол и пластиковый шкафчик. Вентиляционная решетка и стены неопределенного цвета как мхом обросли слоем жира, пыли и золы. Пахнет готовкой, мелкой живностью и мокрой собачьей шерстью. Ночью еще прохладно, и по дому гуляют сквозняки. В камине, устроенном в старом очаге, горит огонь.

Каждый вечер, возвращаясь из свинарника, отец и дядя раздеваются на пороге туалетной комнаты, где стоит ванна на ножках, а рядом висит треснувшая фаянсовая раковина. Мужчин не смущает нагота, так явно демонстрирующая разницу в их телосложении: один коренаст и приземист, другой огромен, но нездоров. Они по очереди намыливаются и моют голову за белой пластиковой шторкой, как делали в детстве под надзором отца. Он заменял сыновьям умершую мать. Потом братья поливают себя одеколоном, но не для того, чтобы отбить запах плесневелого зерна и навоза: это давний и почти забытый ритуал. Все – от близнецов до прабабушки – носят на себе и в себе мерзкую вонь, схожую с блевотиной. Сами они ничего не чувствуют, потому что сжились с «ароматом», поселившимся в одежде, ноздрях, волосах и даже в порах неровной шершавой кожи. Уже несколько поколений их семьи источают запах свиней. Воняют «по-свински».

Жером зачерпывает из низкой кастрюли половник холодного жирного бульона, подносит к губам, схлебывает. Набивает карманы кусками черствого хлеба. Обувает на босу ногу резиновые сапоги и осторожно отодвигает засов на входной двери.

Мальчик пересекает двор и заходит на псарню, примыкающую к навесу. Собаки спят, свернувшись клубком на подстилках. Некоторые, почуяв человека, приоткрывают один глаз. Их он угощает сухарями.

Вдоль утоптанной дороги с двумя глубокими колеями растут ежевичник и дрок, образуя тенистые обочины. Жером пьет аромат покрытых росой трав, смотрит на совокупляющихся в канавах лягушек, которые умолкают, услышав его шаги. Он движется, объятый тишиной, кажется, что его аура втягивает в себя и заглушает все шумы.

Жером удаляется, и вязкое безразмерное пространство у него за спиной взрывается хором голосов, как будто ночные создания торжествуют победу над человеком.

Мальчик совсем не боится темноты, ее обитателей, ее тайн и, пожалуй, чувствует себя увереннее вдали от глаз близких. Он ощущает каждый свой мускул и наслаждается движением. Ветер приносит запах навозной жижи. Где-то далеко и невнятно урчит мотор, и Жером вспоминает ночи, когда на полях разбрасывают удобрения. Обычно он сидит рядом с дядей, отцом или дедом и очень гордится, что взрослый пустил его в кабину, пропахшую бензином и удобрениями. Стекла запотели от их пота, дыхания и табачного дыма.

Дорога идет под уклон, тянется вдоль полей, зеленеющих молодыми колосьями пшеницы. Из-под ног Жерома разбегаются полевки, ночная влага оседает на цветах и траве, серебристой шкурке грызунов и коже мальчика. Мимо его лица бесшумно летают карликовые нетопыри. Пройдет несколько месяцев, и в зарослях кустарников выведутся светлячки, чтобы осветить ночи. Жером вспоминает сестру, ее гладкую кожу и упругий живот (жаль, что она больше не оголяется при нем).

Он предчувствует, нет – знает, не умея назвать словами, – что Жюли-Мари переходит в другое состояние, покидает мир детства. Мир, который они создали и любили. Мир, где они царствовали над фермой, природой и животными.

Жером движется на автопилоте. Черные, до предела расширившиеся зрачки, почти съевшие радужку, делают его похожим на зверя, почуявшего добычу. Он сворачивает на стоящий под паром луг на склоне холма и начинает подниматься к осиннику и зарослям черной бузины, где сам протоптал дорогу-туннель в колючей, почти непроходимой кустарниковой стене. За ней, обвитые плющом и буксом, находятся развалины старинной часовни, о которой забыли даже старики. По каким-то неясным причинам наследования, а может, из-за кадастрового деления луг никому не принадлежит. Ровесники Жерома давно не следуют за ним по