Вдова сорок лет откладывала деньги на случай «трудных времен» – голода, холода, конца света. А может, ей просто нравилось экономить, ведь она даже во время войны не посягнула на богатство в «шерстяном чулке».

– Господь милосердный! – шепчет Марсель и закуривает.

На следующий день он едет к хозяину фермы, сговорчивому полуслепому старику, и убеждает того продать жилые помещения и семь гектаров пахотной земли – за пожизненную ренту и смешную сумму наличными. Вскоре на ферме снова поселяются животные. Они заводят мерина, приученного ходить в упряжке, нескольких тулузских гусей. В Мьелане[45], на свиной ярмарке, Марселя очаровывает большой хряк английской породы large white[46], и он не раздумывая покупает его и еще двух молодых свинок для откорма.

Стая

(1981)

Чем ты занимался, негодник, где так изгваздался? Давай-ка я тебя умою. Снимай футболку, протяни руки, нагнись. Куда ты опять бегал? Что делал, звереныш, животное, демон? Разве мало нам неприятностей? Не видишь, что там происходит? Конец наступает… Уже наступил. Зачем тебе в этом участвовать? Лучше бы спрятался в одной из нор, которые так любишь. Иди, маленький варвар, я вытру тебе лицо. Ты, похоже, постарел. Да-да, не вырос, а постарел – вдруг, как будто превратился в маленького старичка в теле ребенка. Со мной тоже так было: спать легла с темными волосами, а проснулась и увидела на голове длинную седую прядь. Я надеялась, они тебя пощадят. Не была уверена, но думала, что ты убережешься от всего этого безумия. Говорят же о блаженных духом, что их есть Царствие Небесное? Но с тобой все иначе. Ты меня не обманешь. Никогда не мог. Я за тобой смотрела и все видела. В твоей маленькой головке не все в порядке, одному Всевышнему известно, что там творится, но она уж точно не пустая. Может, совсем наоборот. Может, там много всего намешано, столько узлов завязано, столько поселилось странностей и прочих невообразимых вещей.

Ладно, садись. Садись, кому говорю, что еще ты можешь сделать? Ничего другого мы сделать не можем, ни ты, ни я. Только сидеть и ждать. Кто-нибудь придет… Дым, хаос, крики – люди не могут не заметить… Придут и увидят. Не знаю, что тогда будет. Я слишком устала, чтобы думать. Сейчас я знаю одно: мы должны ждать здесь, сидеть на диванчике и смотреть друг на друга. Ты, ребенок, и я, старуха, у которой нет ни желаний, ни надежды, ничего такого, что держит людей на плаву, разве что сердце, которое продолжает биться. Против моей воли, уж ты поверь… Я бы предпочла ничего этого не видеть и не знать… Но я тут, с тобой, я одна все еще держусь на ногах в этом аду. Только я знаю, что мы натворили, и вижу собственными глазами, к чему мы пришли. Я – беспомощная, бесполезная старуха и могу лишь смотреть, как наступает время сбора зловещего урожая. И я не удивлена. Ты не увидишь на моем лице признаков удивления – только страх. Страх слабой жалкой старухи, страх древней Элеоноры, не способной ни от кого защититься, даже от своей семьи. Твоя бабушка Элеонора давно все знает, с незапамятных времен, хотя иногда забывала. Со временем плохие и страшные вещи начинают казаться не такими и опасными. Когда угроза вызревает и становится очевидной, когда уже почти веришь, что приручил жестокость, старый враг показывает зубы. Кидается, в одно мгновение разрывает путы и цепи, сбрасывает намордники, которые ты надевал на его многочисленные зубастые пасти. И все летит к черту, разбивается в мелкие дребезги. Ломается даже печать молчания, а ведь она прочнее сургучной или свинцовой пломбы. Я чувствую страх, ужасный страх, но не удивление, потому что в глубине души всегда знала: нельзя безнаказанно сеять столько раздора, боли, тайн и ненависти… Я надеялась, что успею умереть и меня похоронят в земле Пюи-Ларока, в могиле, где давно лежат мои родители, давшие начало нашему роду.

Я держалась, противостояла всему, в том числе собственному желанию умереть молодой, потому что рано поняла, что мне остается одно – жить затворницей с моими котами, среди вас, но на расстоянии, в старой шкуре старой женщиной, которую кормят и опекают из чувства долга, мечтая, чтобы она поскорее отправилась на тот свет и избавила окружающих от зрелища своего упадка и дряхлой немощи. Да, я выживала все это время, сама не знаю зачем, по привычке, позволяла рутинному течению времени убаюкивать себя, хотя иногда мне казалось, что оно тянется невыносимо долго. Я молилась, чтобы смерть забрала меня во сне, чтобы завтра не настало, и… просыпалась с надеждой, что новый день может оказаться не самым плохим и его стоит прожить… Так продолжалось до нынешнего момента. До сегодняшнего дня, когда я сижу напротив тебя, моего правнука, и не знаю, что на самом деле творится за стенами, но мне это и не нужно. Я понимаю, что вещи – я имею в виду не только годы и события, но все вещи, детали, слова, жесты, самые незначительные моменты, о которых никто из нас ничего не помнит, – породили то, что должны были породить, привели нашу семью к гибели, а окружающий мир к крушению.

Я не удивляюсь, что все это смертоносное наследие соединилось в тебе, последыше стаи, замкнувшемся в молчании, непокорном грязнуле. Мне не странно, что множество ядовитых ручейков, растекавшихся по венам каждого поколения нашего рода, влилось в твои тонкие жилки, став еще смертоноснее. И заставили тебя совершить непоправимое, это неизвестно, что сделали детские руки, переставшие быть детскими, а может, никогда такими не бывшие, потому что в них нет ни капли невинности, и они замараны. В чем я могу тебя упрекнуть, за что могу осудить – я, старейшая из тех, кто за все в ответе? Я, с которой началось падение. Чтобы обвинить тебя, мне пришлось бы зарыться в грязь нашей памяти, в тягучий илистый омут нашей генеалогии, вытащить на свет божий корни, о которых я тебе рассказывала, такие же крепкие, как у дрока. Теперь не имеет значения, моя ли вина первородна или она лежит на тех, кто жил до нас. Сегодня здесь только я, готовая дать тебе отчет и ответить за сделанное. Я не жду отпущения грехов, не надеюсь, что ты простишь меня, станешь заботиться о бабушке. Просто единственное, что я могу сделать, – это воссоздать для тебя нашу, а значит, и твою историю. Для тебя, который ни о чем