Тогда-то Володька и узнал, что Гиви грузин только наполовину. Грузинка у него мать, тогда как отец его по национальности абхаз. Сухумский он, на Черном море живет. До армии, говорит, учился в вечерней школе, а основное время в саду деду помогал. Приезжайте, говорит, товарищ старшина, к нам в гости – у нас такие мандарины!

А вот Серегин был совершенно другим человеком, и это Грачевский понял уже скоро. Нет, такие, как он, ни перед кем заискивать не станут, но, как потом выяснилось, у него была масса других отрицательных черт, которые часто становились причиной многих его бед. Он и в армию-то «загремел» только по своей дурости, той самой, что часто подводит нас в молодости. А ведь у него была отсрочка как у молодого специалиста, решившего отправиться после института в глухой медвежий угол, куда, случается, далеко не каждого можно загнать. Ведь на геологов да маркшейдеров часто только учатся, но, когда доходит до дела, тут же появляется тысяча причин, чтобы остаться в городе. Разбегутся – и ищи их свищи…

По армейским меркам Серегин был как бы переростком, поэтому он годился большинству пацанов в старшие братья, разве что Аноха да его дружки были где-то одного с ним возраста. Только вот причины, по которым они «опоздали» призваться со своим годом, у них были разные. Приняв новенького за ровню, блатные тут же попытались взять его в оборот. Все правильно: чем их больше, тем они увереннее чувствуют себя среди врагов. А врагов у них много. В первую очередь конечно же это сержанты, которые мешают им жить так, как они хотят. Однако у блатных ничего не вышло. Димыч оказался той самой киплинговской кошкой, которая гуляет сама по себе. Этот независимый характер часто его и подводил. Ведь люди по натуре своей эгоисты. Не случайно, в отличие от многих поднадоевших и потому мало употребляемых старых фраз, фраза «кто не с нами, тот против нас» остается до сих пор популярной. Но так как Димыч с детства не был подвержен стадному чувству и пренебрегал всякими привязанностями и обязательствами, он служил как бы живым укором для многих, за что его и не любили. Однако это обстоятельство его мало волновало. Для него главным было то, чтобы его не трогали. Ну вот такой он, и ничего с ним не поделаешь.

Впрочем, к Серегину с первых дней его пребывания в отряде потянулись не только блатные. Но и этих он обходил стороной. И не потому, что ему никто не нравился, – просто он был человеком, как сегодня модно выражаться, самодостаточным.

Кто-то пытался выяснить его подноготную – помните: информирован – значит вооружен? – но и рассказывать о себе он не торопился. Жил себе и жил, хотя многие замечали, что он часто бывает задумчив, как будто что-то постоянно мучило его, что-то не давало ему спокойно жить.

А рассказать он бы мог многое, да стоило ли? Ведь не все люди принимают чью-то откровенность за доверие. Оттого часто и издеваются над добрыми и открытыми. Сделают посмешищем – и травят, травят… Тогда зачем рисковать? Себе же дороже выйдет.

К своим командирам Димыч тоже отнесся настороженно. По прежнему своему опыту он знал, что и начальники бывают не всегда справедливы. Мягко стелет, да жестко спать. Это он о Грачевском, который, как и блатные, имел на него виды. Не случайно тот назначил его командиром отделения и даже предложил ему место в палатке рядом с собой. Хотел найти в нем товарища и верного помощника. Помнил ведь, что сказал ему майор. Дескать, ты приглядись к Серегину. Человек он бывалый, так что не подведет…

…Над Тугэром опустились ранние сумерки. По календарю еще только предзимье, а здесь, в тайге, всамделишная зима. Льдинкой звенит воздух. Расплылись наледью замершие ключи по распадкам. Бушует, рвет в клочья пространство прикочевавший из Якутии ледяной ветер, заметая снегом все тропинки и единственную дорогу, ведущую из райцентра в приисковый поселок.

Поставил свою печать лютый и на окна квартиры молодых специалистов Серегиных. В доме, как говорится, шаром покати, пусто, одним словом, вот морозец и постарался – джунгли ледяные выписал на стеклах, чтобы хоть это глаз радовало. Ни на одних окнах больше такого нет – только у Серегиных. Соседи говорят, что узоры эти оттого, что те поленились щели законопатить на окнах по осени. Наверное, это так, но красота на окнах необычайная. Такое у себя в городе они не видели, вот и сидит Веруня у окна и рассматривает с любопытством эти джунгли. А они густые, и в них диковинные растения произрастают: и разлапистые, и в зубчик, и спиралькой…

– Во-о, репродукция в багетной раме, – зло иронизирует Димка, глядя на то, как его жена тонким пальчиком водит по оконным кружевам. – Ты еще свечку возьми – и совсем на лубочную святую будешь походить. А ты ведь хочешь, я знаю, на нее походить. Ну, что молчишь?..

– Ты или злой, Димыч, или же у тебя добро трудно различить, – негромко проговорила Веруня.

Серегин хмыкнул.

– Черт возьми! Опять ты из себя праведницу строишь… – по обыкновению, начал распаляться Димыч. – Ну что ты на нервах моих играешь? Трудно тебе со мной? Так и скажи – разойдемся как в море корабли, а этого лубочного не надо и ликов святых не надо…

Муж косится на жену, псих его берет, хочется что-нибудь натворить такое… Ну разбить там чего, разломать – пусть это будет даже чем-то ценным для обоих, но ничего под руку не попадается, потому что ничего в доме нет. Ни посуды, ни мебели… Даже самого дешевенького абажура, который бы прикрыл наготу этой лампочки, что тоскливо и подслеповато маячит над голой. У них вообще за душой ничего нет, и это тоже раздражает Димку. У всех все есть, а у них, видите ли, ничего…

– Послушай, тебе не надоело так жить? – спрашивает он Веруню. – Не дом, а какая-то берлога. Ни тебе шифоньера, ни книжного шкафа, ни стола порядочного… А в кухне что делается? Одна лишь печка да два ящика из-под грейпфрутов! А может быть, в спальне лучше? Дудки! С вечера ложишься на это чудовище, – это он про свою ржавую железную койку, – а утром смотришь: панцирь вместе с тобой на полу лежит. А эти клопы? Бррр! – На Димином лице появляется брезгливая гримаса. – А ведь ты другое мне говорила… Там, Димуль, не жизнь, а сказка! Красивая природа, здоровый климат, хорошее жилье… Ну, помнишь?..

Конечно же она все помнила. И то, как он целый год пел ей про этот север, как сразу после свадьбы послал ее на разведку в эти края. Сам полететь он не смог, у него преддипломная практика начиналась, отправил Веруню.

– Мне и в самом деле все тогда понравилось, – пытается она защищаться.

– Ей все понравилось! – ухмыльнулся Димка. – А ты когда сюда летала? Летом? Так летом, моя дорогая, и на Северном полюсе цветочки цветут…

– Не цветут там цветочки, – не глядя на мужа, тихонько произносит Веруня.

Он фыркнул.

– Тебе виднее, ты училка… Кстати, скажи своим оболтусам, чтобы они больше не вешали к нам на окна картошку. Увижу еще раз – убью!

– У-тю-тю-тю-тю, – передразнила его Веруня, и тут как будто черт услышал слова мужа, потому что в следующую минуту окно в зале, где они находились, яростно загрохотало. «Бу-бух!» Небольшая пауза, и снова: «Бу-бух!»