— Только не до ума капитана Собакина, — показал Митя набесчувственное тело.

— О нем не беспокойся. Я всего лишь произвел в его краниуменебольшое сотрясение, отчего умягчится мозговая субстанция. Упрямцу это будеттолько на пользу, ибо мозг его недовольно гуттаперчев. Друзья мои, положитесвоего начальника в кресло. Я сделаю ему два маленьких надреза под ушами, чтобв голове, упаси Разум, не застоялась кровь. Да не пугайтесь вы! Я лекарь изнаю, что говорю.

Оказав помощь раненому, Данила положил руки на плечиполицейским — самым благожелательным образом, но оба тотчас снова затряслись.

— Скажите, братцы, вы сюда пришли пешком?

— Никак нет, ваше благородие! На санях приехали!

— Вот и превосходно. У меня к вам сердечная просьба. Преждечем вы меня арестуете, давайте доставим этого ребенка к родителям. Могу ли ярассчитывать на ваше добропонимание?

Ответ был утвердительным, да таким скорым и пылким, чтоФондорин чуть не прослезился.

— Едем же! — воскликнул он. — Не будем терять времени, ведьуже восьмой час, а дорога неблизкая. Что, ребята, хороши ль в полиции лошади?

— У нас в Тверской части лучшие на всю Москву!

В передней Данила потребовал для Мити какую-нибудь из княжьихшуб, покороче, себе же взял плащ полицейского офицера, сказав, что не желаетничем более одалживаться у бесчестного хозяина. Лакеи, уже осведомленные опечальной участи капитана Собакина, выполняли фондоринские указания безо всякихпрекословии.

— А попрощаться с Павлиной? — тихо спросил Митя.

Данила затряс головой:

— Нет, не нужно! После того, что меж нами случилось… И знаяо том, что ее ожидает… Нет, нет… Сердце хрупкий механизм. Если подвергать егопопеременному воздействию огненного жара и ледяного холода, оно может лопнуть.Прочь, прочь отсюда!

И, взяв Митю за руку, выбежал из дверей. Полицейскиепослушно топали сзади.

Когда подъехали к Драгомиловской заставе, где горели фонарии блестели штыки гарнизонных солдат, Данила сказал стражникам, сидевшим бок обок на облучке:

— Друзья мои, я не желаю вам зла, но если вы вздумаетекликнуть своих товарищей, я поступлю с вами, как с вашим начальником, и дажесуровей.

— Мы ничего, ваше благородие, — ответили те, — мысмирненько.

За Кунцовым от теплой шубы и быстрой, укатистой ездыМитридата заклонило в сон. Перед затуманившимся взором уже поплыли смутныехимеры, но Данила вдруг толкнул спутника.

— Я вновь провинился перед тобой! — застонал он. — О,проклятый себялюбец! Я думал только о себе и своих терзаньях, про тебя жезабыл! Я не дал тебе с нею попрощаться! Можешь ли ты простить меня? Конечно, неможешь! Эй, стойте! Мы поворачиваем назад!

Насилу Митя его укротил.

Потом Митридата растолкали в белом поле, под черным небом,невесть где. Показалось, минутку всего и дремал, а Данила говорит:

— Снегири проехали. Дальше без тебя никак. Говори, туземныйжитель, куда поворачивать.

А это уже, оказывается, Крестовая развилка, где одна дорогана Звенигород, а другая на Троицу, откуда до Утешительного всего полторыверсты. Считай, почти дома. Ничего себе минутка — часа два проспал.

Брови у Фондорина были в белых иголках, а от лошадей валилпар. Но тройка и вправду была добрая, непохоже, чтоб сильно пристала.

— Вон туда, — показал Митридат. Неужели он сейчас окажетсядома? И конец всем страхам, испытаниям, напастям! Сна сразу ни в одном глазу.Митя привстал на коленки и стал упрашивать солдата, что правил:

— Ах, пожалуйста, пожалуйста, быстрей!

И лошади застучали копытами быстро быстро, но еще быстрейколотилось Митино сердце.

Сколько сейчас — часов десять, одиннадцать?

В Утешительном, конечно, давно спят. Ничего, пробудятся. Чтошуму-то будет, криков, кутерьмы! Маменька навряд ли выйдет — у ней на лице иглазах положены ночные компрессы для свежести. А нянька Малаша вскочитбеспременно, и прочие слуги, и Эмбрион сонную рожу высунет. Но больше всех,конечно, обрадуется папенька. Истомился, наверное, вдали от петербуржскогосияния, истосковался. Выбежит в халате, с бумажными папильотками на волосах,будет воздевать руки, плакать и смеяться, сыпать вопросами. Ах, как всё эточудесно!

От радостных мыслей Митя слушал Фондорина вполуха, а тот всёговорил, говорил: опять каялся в своих винах, уверял, что теперь страшитьсянечего.

— Ни о чем не тревожься, дружок. Ради твоего спасенияПавлина Аникитишна уплатит цену, дражайшую из всех, какие только может уплатитьдостойная женщина… Голос Данилы дрогнул, сбился на неразборчивое бормотание:

— Молчи, глупое, не стони.

Кому это он? Митя мельком взглянул на своего товарища,увидел, что глаза у того блестят от слез, но тут тройка вылетела из лесу напростор, впереди показалась усадьба, и — о чудо из чудес! — окна ее сиялиогнями.

— Не спят! — закричал Митя. — Ждут! Это папенькапочувствовал! Родительским сердцем!

Выскочил из саней, когда те еще катились, еще не всталиперед крыльцом.

На звон бубенцов выглянул кто-то в белой перепоясаннойрубахе (кухонный мужик Архип, что ли?), разглядел Митю, заохал, хлопнул себя побокам, побежал обратно в дом.

И всё вышло еще лучше, чем мечталось по дороге.

Папенька выбежал в переднюю не в халате, а в наимоднейшем,купленном в Петербурге сюртуке. Весь завитой, напомаженный, не выразить, дочего красивый. И маменька не спала — была в лучшем своем платье,разрумянившаяся и оживленная. Погладила сына по голове, поцеловала в лоб.Братец, правда, не появился, ну да невелика утрата.

Алексей Воинович вел себя в точности, как ему полагалось: ивоздевал руки, и благодарил Господа, явили себя и слезы.

— Нашелся! — восклицал он. — Мой ангел! Мой благодетель! О,счастливейший из дней!

И еще много всякого такого. Маменька послушала немного,поумилялась и ушла в гостиную. Фондорин терпеливо кутался в красный плащ, ждал,пока ослабнет фонтан родительской любви. Полицейские переминались с ноги наногу, отогревались после холода.

Дождавшись паузы в папенькиных декламациях, Митя потянул ксебе Данилу.

— Вот, батюшка, кого вы должны благодарить за то, что видитеменя. Это мой…