Досадовать досадовала, но поделать ничего не могла, отправилась, страдая и мучаясь тем, что все может разъясниться без нее и она, возможно, так и не узнает важной тайны. А что тайна важная и касается не одного Чайникова, а всего «Восхода», Матвеевна в том была уверена, это она не хуже самого Кавалергардова нюхом чуяла.

Жажда разгадать тайну гнала Матвеевну к злополучному автору и от него в родную редакцию с такой быстротой, что она обернулась мигом, поспела в самый аккурат. Это она поняла по той напряженной тишине, какая к ее возращению воцарилась в редакции, такая тишина рождается лишь в минуты нетерпеливого ожидания чего-нибудь важного, в чем заинтересованы все.

И в самом деле, пока Матвеевна моталась за треклятой вставкой к треклятому очерку, в редакцию нагрянул Кавалергардов и Чайников тут же поспешил к нему с докладом. Хотя Матвеевна твердо знала, что пакет со вставкой нужно было доставить Степану Петровичу, она нахраписто ринулась с ним к самому шефу, пользуясь правом входить в кабинет без всякого спроса. Матвеевна угодила в тот самый момент, когда Илларион Варсанофьевич внушительно втолковывал Чайникову:

– Никакой паники. То, что товарищ Кузин считает Востроносова не гением, для нас не имеет никакого значения. Для нас это еще не факт. Машина могла испортиться и после того, как через нее была пропущена повесть «Наше время». Так что… – Тут Кавалергардов приметил вошедшую тихим шагом курьершу и замолк.

Илларион Варсанофьевич выждал, пока курьерша вручит ему конверт, который она несла в вытянутой руке. Еще не приняв конверта, а лишь углядев дальнозорким глазом по размашистой надписи, кому он адресован, шеф недовольно буркнул:

– У вас что, глаз нет или вы разучились читать, это же Степану Петровичу.

Матвеевна притворно ойкнула, совершенно натурально дав понять, что ее на этот раз бес попутал и она по ошибке сюда забежала. Шустро развернувшись, направилась к двери и, пока шла, услышала еще одну фразу, сказанную Кавалергардовым:

– А вам пока придется трудиться по старинке. Будем надеяться, что не навек уволок машину ваш дружок.

Археолог по чепуховому черепку восстанавливает жизнь далекой эпохи, зоолог по единственному позвонку может воссоздать облик давно вымершего животного, а нашей Матвеевне достаточно было и двух фраз для того, чтобы разгадать мучившую ее тайну. Как человек начитанный и весьма наблюдательный, она хорошо знала, кто такой друг Аскольда Аполлоновича, и полностью была в курсе дела всего, что касалось Акима Востроносова.

Матвеевну пока не занимала ошеломляющая новость, что Аким Востроносов, как выясняется, может быть, вовсе и не гений. По правде говоря, она его за такового и не принимала с самого начала – мозглявенький, никакого виду. Гений, по ее понятиям, непременно должен быть представительным, одной внешностью внушать почтение, распространять вокруг этакое сияние, что ли, или, к примеру, нимб какой-нибудь должен светиться вокруг головы, как у святого на иконе.

А Акимка что, его увидишь и через минуту забудешь, какой он есть. Так что судьба Востроносова Матвеевну, можно сказать, и не трогала. Сейчас ее занимало лишь то, что чудесной машины в редакции нет, что она поломалась или разладилась, что именно от этого так не по себе Аскольду Чайникову, который уже запаниковал, да и как не запаниковать, когда придется снова по старинке спину гнуть над такой прорвой рукописей.

И чего люди пишут и пишут, зная, что есть признанные писатели, которым это как бы уже по обязанности назначено. Чего лезть не в свое дело?! Ведь и она, Матвеевна, при ее-то начитанности могла бы чего-нибудь накарябать и направить в редакцию, – читайте, милые, исправляйте, дописывайте, редактируйте, давайте ход человеку из низов. Так ведь нет, Матвеевна свое дело знает и в чужой круг не полезет.

Тяжело, ох тяжело теперь придется Аскольду Аполлоновичу. Да и самому Иллариону Варсанофьевичу, как видно, все случившееся не по вкусу. Но этого голыми руками не возьмешь и одним ударом не свалишь, этот молодец-молодцом – своих, кого надо, в обиду не даст, а уж за себя постоит так, что хошь кто об него рога обломает.

А молодой гений Аким Востроносов пока еще и не подозревал, какие тучи сгущаются над его белобрысой головой. Он сидел в обществе одного из близких своих друзей, каким сумел сделаться с некоторых пор Артур Подлиповский. Артур соблазнял Акима делать совместно либретто балета по повести «Двое под луной».

– Балетное либретто – дело плевое, но выгодное, – внушал Артур. – Один знакомый композитор горит желанием писать музыку, стало быть, дело на мази. Либретто можно сварганить за пару месяцев, а всю мороку с театром и композитором беру на себя, – вкрадчиво внушал Подлиповский.

Деньги нужны и гениям. Им-то как раз они особенно нужны. И не просто деньги, а большие деньги. Деньжищи. Аким с виду рассеянно и снисходительно внимал другу, а сам прикидывал, сколь хлопотно все же перелагать на язык балета прозаическую повесть, в которой так мало внешнего действия и вся вещь держится на внутренних монологах и проникновенных пейзажных зарисовках, а они в драматическом действии совсем уже ничего не значат.

– Понимаешь, старичок, со временем туговато, – вяло отнекивался Аким.

– Ну, время это у тебя возьмет самое пустячное, – продолжал уговаривать Артур, – основная работа за мной, за тобой лишь завершающие штрихи, так сказать, мазки гения. – Подлиповский не скупился на лесть, которой многие, хоть и знают, что она по большей части фальшива, но не противятся, льстивая речь сладка.

Аким и Артур сидели за столиком ресторана, перед каждым рюмочки с золотистым коньячком и блюдца с лимонными ломтиками, присыпанные сахарной пудрой. Ни тот, ни другой особенной тяги к выпивке не испытывал, но сидеть вот так за ресторанным столиком, потягивать с ленцой золотистый дорогой напиток – красиво, особенно если смотреть со стороны. Они, как люди, хорошо знавшие, что на них многие обращают внимание, привыкли смотреть и оценивать себя часто именно со стороны. И зная, что со стороны вот такое времяпрепровождение выглядит красиво, просиживали за ресторанными столиками часами. Жило еще в обоих каким-то образом усвоенное представление, что деловые вопросы нужно решать легко, походя, что именно так, за рюмкой коньяку, не утруждая себя, обделывают дела крупные люди с размахом. Оба уже знали, как нелегок литературный труд, но оба почему-то старались создать впечатление, что кто-то другой и должен проливать пот на литературной ниве, а они, отмеченные печатью избранной одаренности, к тому же удачливые, достигают всего чуть ли не играючи.

И слабое упорство Акима Востроносова с его ссылками на нехватку времени Артур воспринимал как игру, как позу, что позволительно признанному гению. Он смотрел на своего удачливого друга, лицо которого было деланно серьезно, непроницаемо, и думал: «Эх, Аким, Аким, в сорочке ты родился, и не в простой, а в этакой дорогой, модной, со всякими там фестончиками, рюшиками, кружавчиками, даже с жабо, какие носят иные набалованные эстрадники и записные пижоны, поэтому не знаешь что почем, как живет твой собрат-труженик, который, как трудолюбивый муравей, три-пять лет собирает материал и пишет книгу, а потом столько же мучается, добиваясь, чтобы рукопись приняли, а затем еще столько же терпеливо дожидается выхода ее в свет. И это при самом благоприятном исходе дела. Знал бы такое на своей шкуре, не водил бы носом, не отговаривался бы нехваткой времени, когда тебе предлагают выгодную сделку и когда к тому же находится вот такой Артур Подлиповский, готовый и за тебя гнуть спину. И с покровителем тебе повезло. Суровый Кавалергардов тебе за родного отца. Да что там отца, он трясется над тобой пуще кормящей матери, а ведь для большинства Илларион Варсанофьевич хуже лихого дяди. Сильно повезло тебе, Аким».