Утром жена не могла не заметить усталого и сразу постаревшего лица Аскольда и встревоженно осведомилась:

– Что с тобой?

– Не выспался. Бессонница измучила, – односложно ответил Чайников, решив про себя, что и жену до поры до времени посвящать в столь сложные дела не следует. Поспешно позавтракал и умчался на работу.

В редакцию он явился на этот раз раньше всех, чего с ним уже давно не бывало. Даже Матвеевна еще не приходила. Пришлось погулять. Матвеевна, завидев ожидающего Аскольда Аполлоновича, удивилась его небывалому трудовому энтузиазму. Еще больше удивилась она тому, что Чайников попросил не убирать у него в кабинете и даже отказался от утреннего стакана чаю.

«Те-те, батенька, – прикинула про себя курьерша, – что-то стряслось, никто так просто не отказывается от уборки и от чая». Матвеевна сразу настроилась на подозрительные раздумья. Уж кто-кто, а курьерша «Восхода» – стреляный воробей, ее на мякине не проведешь. «Тут определенно что-то неладное», – уверяла себя Матвеевна. И все утро не спускала бдительных глаз с Аскольда Аполлоновича, а пуще того с дверей его кабинета.

С тяжелой душой переступил порог своего кабинета Чайников. Нелепо вытянутая комната без чудесной машины показалась ему не только тоскливо пустой, но и сиротливо холодной. И с еще большей отчетливостью представилась мрачная перспектива снова, не разгибаясь, с утра до ночи трудиться как каторжному над редакционным самотеком. Аскольд вспомнил бурное возмущение Никодима Сергеевича, и сердце кольнула страшная мысль: «А вдруг Кузину не удастся отладить машину и он ее не вернет?» Он похолодел от такого предположения, но тут же попытался отогнать от себя страшную мысль: «Нет, нет, быть этого не может. Кузя вернет машину, обязательно вернет, весь вопрос в том, скоро ли… Он человек слова».

Чайников попытался предположительно прикинуть, сколько времени придется ждать возвращения машины – неделю-две, а возможно, и месяц? Ничего определенного и предположить нельзя, ибо ровным счетом ничегошеньки Аскольд не знал, что требуется делать с аппаратом. Значит, все это время придется вкалывать по старинке.

Ах, если бы только это! Ведь работа по проверке всех членов Союза писателей через машину так пока и не закончена, а Кавалергардов потребует списки. И какая цена тому, что удалось сделать? И установить невозможно, с какого времени машина начала врать. А что будет с Акимом Востроносовым и как вообще с ним быть, если он и в самом деле не гений?

Вопросы, вопросы, вопросы. От них голова шла кругом. Аскольд схватился за виски, пытаясь взять себя в руки. Но это плохо удавалось, в темя колотилось одно: «Что будет, что будет?»

Мысль о мрачном будущем парализовала волю. Чайников силился думать, но в голову ничего не приходило. В то время, когда он, будто горюющий у смертного одра мусульманин, в совершеннейшем трансе раскачивался из стороны в сторону, Лилечка и Матвеевна приволокли, таща по полу, два неестественно раздутых бумажных мешка свежей почты, набитых романами, повестями, поэмами, комедиями, трагедиями, сценариями, стихами и прочими плодами самодеятельного творчества. Мешки ползли по полу и издавали ехидное шипение.

При одном взгляде на эти мешки Чайникову едва не сделалось дурно, у него даже мелькнула мысль о том, что самодеятельные авторы каким-то непостижимым образом узнали, а скорее всего бессознательно почувствовали, что он лишился чудесной машины, и с особенным усердием принялись строчить свои произведения, а потом побежали отсылать их только в «Восход», начисто забыв о существовании всех других редакций. И этот поток будет расти изо дня в день. И что же прикажете со всем этим делать?

Лилечка ничего не заметила, кроме того, что Чайников сегодня какой-то не такой, как обычно, – то ли у него зубы разболелись, то ли дома нелады, то ли еще что. А Матвеевна смотрела прямо-таки в корень, она сразу углядела, что аппарата у батареи возле окна нет. Там чернел толстый слой пыли и висела густая паутина. И это кроме досады на то, что теперь вот Матвеевна давай беги за ведром и тряпкой, убирай все, навело на новые размышления, которыми она сразу не посмела поделиться даже с Лилечкой, потому что размышления эти были пока самые неопределенные. Она решила про себя лишь одно – ни в коем случае не спускать глаз с дверей кабинета Аскольда Аполлоновича.

Моментом вернувшись с ведром, Матвеевна нарочито медленно, а с виду весьма старательно принялась орудовать влажной тряпкой, искоса наблюдая за Чайниковым. «Неужто перепил? – гадала про себя Матвеевна. – Вроде в трезвости себя соблюдал с каких пор… Но чего с человеком не случается, сказано, чужая душа потемки».

У нее нестерпимо чесался язык спросить, куда же девался аппарат, но рта раскрыть Матвеевна не решалась, – видно же, человек не в себе, кто знает, чего от него ждать. Вон и мешки стоят невскрытые, а пора бы и почту разбирать. И об этом нелишне было бы напомнить, да ее ли это дело? Как же он, бедненький, без умного аппарата теперь обходиться будет?

Матвеевна, глядя на все это, лишь тяжко вздохнула и осмелилась спросить только об одном:

– Не принести ли чайку?

Чайников покачал головой. Матвеевна не была уверена, что он понял суть вопроса, и повторила:

– Хороший чаек, густой, самой свежей заварки. Выпили бы крепенького?

Аскольд Аполлонович поднял на нее мутные глаза и глянул так, будто увидел впервые. Стало ясно, что человеку не до чая. И ни до чего другого.

Матвеевна скоренько подобрала тряпку и ведро и выкатилась из кабинета, еще тверже настроившись не спускать глаз с Чайникова. Она не знала, что с ним происходит, но была уверена, что творится неладное.

Усевшись на свое место и занявшись вязанием, Матвеевна нет-нет да и вскидывала тревожный взгляд на двери кабинета. Она чувствовала, что никто посвятить ее в тайну происходящего не может. Если Лилечке было что-то известно, то она хоть намеком, но дала бы знать. Так было заведено, что секретарша делилась новостями и секретами с курьершей. А сейчас вон сидит, уткнулась в какую-то толстую книгу и даже не догадывается о том, что рядом творится неладное. И тревожить ее, не располагая решительно ничем, не имело смысла. Как только Матвеевна что-то разузнает, она непременно поделится с Лилечкой.

Не раз бывало так, что что-то важное в редакции знали только три человека – шеф, преданная ему секретарша и она, курьер редакции. Невелика шишка, а вот поди ж ты, ведает о том, о чем другие и не догадываются. И это поднимало Матвеевну в собственных глазах, делало ее должность и положение в редакции лично для нее привлекательным.

Матвеевна чувствовала, что именно ей первой предстоит ухватить разгадку происходящего, надо лишь набраться терпения и наблюдать, чем она и занималась весьма охотно.

Но курьер – в самом деле невелика шишка! – человек подневольный. Ей скажут поезжай, она и поедет и возразить не посмеет. Так случилось и на этот раз. Степан Петрович кликнул ее и велел немедленно ехать – одна нога здесь, другая там, – к какому-то треклятому автору за срочной вставкой в очерк, этот жанр она и за литературу не считала, прочитывала по большей части бегло, задерживаясь лишь на наиболее интересных местах.