Пассажир начал вроде заговариваться, но таксист знал, что такое бывает с людьми с перепою, и не волновался.

– Паскудная это привычка, понимаешь, паскудная, – говорил шёпотом Солонецкий, пытаясь забыть о боли в сердце. – Не надо ничего планировать, где начало, где конец, никто не знает… Просто жизнь, просто жизнь… Паскудная привычка, всё сначала.

Мимо проносились разноцветные огни машин и яркие окна домов. И вдруг Солонецкий отчётливо понял, что боль пройдёт только там, в Снежном, и заторопился.

– Гони! – приказал он шоферу.

И тот, удивившись его ясному и трезвому голосу, повернул к аэропорту.

И с удивлением проводил взглядом взбегающего по бетонным ступеням пассажира.

Когда таксист сдавал смену, зевая и предвкушая вкус законных ста граммов и тепло постели, его пассажир уже подлетал к Полярному кругу. Съёжившись в холодном транспортном самолёте, согреваясь глотками кофе, предложенного пилотами, Солонецкий не смыкал глаз до этой границы дня и ночи и только потом спокойно, с улыбкой, заснул.

Разрубая винтами звонкий промороженный воздух, вертолёт взял курс на белые вершины Путоран. На развороте мелькнул под шасси занесённый снегом посёлок с чёрными пятнами свежих отвалов и исчез. Внизу до самого горизонта раскинулась тундра, сверкающая льдом озёр, болот и разбитая редкими островками деревьев. А потом и перелески остались позади, только голая пятнистая пустыня поплыла в иллюминаторе. И вот внизу белоснежное горное плато.

Вертолёт круто накренился, юркнул между двумя голыми вершинами, полетел вдоль узкой, зажатой между скалами, реки. Через несколько минут впереди, посреди островка низкорослых деревьев, показалась избушка.

Солонецкий прикинул рюкзак на вес, взял в руки ружьё.

Подняв снежную бурю, вертолёт коснулся колёсами наста.

Из кабины спустился пилот, распахнул люк, прокричал:

– Когда за вами прилететь, Юрий Иванович?

– Через недельку, – ответил Солонецкий и спрыгнул в неожиданно глубокий снег.

Пилот протянул лыжи. Он положил их перед собой, с трудом вытаскивая из снега ноги, встал на них и тут увидел возле зимовья человека. Махнул пилоту, чтобы тот нагнулся, спросил:

– Спирт есть?

Тот кивнул.

– Тащи, Аввакум здесь.

Потом кинул в рюкзак поданную флягу, подождал, пока утихнет ветер от поднимающегося вертолёта, и заскользил на лыжах к избушке.

Когда он вошёл в протопленное, пахнущее сосновой смолой, раскалённым металлом, сопревшей кожей жильё, вертолёта уже не было видно.

– Есть будешь? – спросил Аввакум, освобождая угол на полатях.

– Сыт. Там спирт во фляге, возьми.

Солонецкий скинул шубу, оставшись в толстом свитере, меховых штанах и оленьих унтах. Прошёлся по зимовью, глянул в заиндевевшее окошко.

– Давно тут не был. А я думал, ты по дороге на материк к нам заглядывал…

– Собирался.

– И что же?

– Рано. Зимы не хватило.

Для чего не хватило зимы, Аввакум объяснять не стал. Он вышел на улицу, в зимовьё долетели хлёсткие выстрелы раскалываемых поленьев.

Солонецкий развязал рюкзак и стал выставлять на стол консервные банки. Достал из кармана шубы оленёнка, вырезанного из моржового клыка, который вёз в подарок дочери, положил на стол, потом передумал, повесил как медальон под свитер. Подумал, что всё складывается как нельзя лучше, и туман, накрывший Снежный, надо хвалить, а не ругать. Напрасно он сердился на лётчиков, завёзших его на Диксон. Оттуда он хотел лететь домой, но, сидя в аэропорту, вспомнил о последнем разговоре с главным инженером. Договорился с вертолётчиками, позвонил Турову, тот передал ему всё необходимое для охоты – и вот он сидит в избушке в отрогах Путоран.

Вернулся Аввакум, распахнул дверцу металлической печки, подбросил дров. Пламя жадно загудело, и Солонецкий с удовольствием прислушался к этому неудержимому гуду.

– Не одичал ещё? – спросил он. – Хотя, что я говорю, ведь недавно тебя видел…

– Ну да, месяц назад.

– А у меня такое ощущение, что по меньшей мере полгода пролетело…

Аввакум достал из ящика, прибитого над полатями, ещё одну кружку, налил в неё спирту, подовинул Солонецкому. Себе налил чаю, плеснул в него немного спирта.

Солонецкий открыл банку тушёнки.

– Давай за встречу.

Отпили по глотку.

Аввакум пожевал немного тушёнки, Солонецкий есть не стал, закурил сигарету. Он попросил её у вертолётчиков, чтобы выкурить, когда разожжёт огонь в печи. Не думал, что неделю, которую собрался провести здесь, будет не один. Теперь, глядя в спокойное лицо Аввакума, ощущая уют и защищённость здесь и неуютность холодного мира за стеной, радовался, что одиночества не будет.

Докурив сигарету до фильтра, спросил:

– Фартит?

– Немножко есть.

– Другой бы на твоём месте давно мешок денег заработал, а ты вот никак…

– Мы с тобой уже говорили об этом.

– Счастливый ты человек, – вздохнул Солонецкий. – Запросы у тебя маленькие.

Аввакум промолчал.

Принёс в котелке снега, поставил на печку. Стекающие капли шипели, жемчужными шариками катались по раскалённой поверхности и таяли на глазах.

– На что же тебе зимы не хватило? – полюбопытствовал Солонецкий.

– Книгу пишу.

Аввакум глядел в приоткрытую дверцу.

– Ну-ну… – неопределённо произнёс Солонецкий, ожидая, что Аввакум расскажет, о чём же он пишет. Но тот молчал.

– А у меня вот главный инженер новый, слыхал?

– Сам же и говорил, – улыбнулся Аввакум.

– Склероз. – Солонецкий поудобнее устроился на полатях. В тепле его разморило и хотелось говорить. – Молодой, из революционеров. Ты вот в созерцание ударился, а он – другой породы. Об этом я тебе не говорил… Одногодки вы, между прочим… Слушай, ты в снах разбираешься? Сон мне снился. Глупый, конечно, сон. Будто гнался он за мной, убить хотел. К чему бы это, а?..

– Плохие сны, говорят, к добру.

– Оптимист, – вздохнул Солонецкий. – Или меня успокаиваешь? – Скинул унты, пролез в угол полатей, раскинулся на спине. – Я у тебя недельку погощу, не возражаешь?

– Радуюсь.

– То-то я гляжу, говорить скоро разучишься… Там главный инженер за меня остался, он мужик отчаянный, справится… Слушай, а у тебя рации случайно нет?

– Нет.

– А как же ты без рации… Вдруг заболеешь, или на охоте что случится…

– Не думал об этом.