Полина Львовна помедлила, потом достала письмо.

– Почитать или оставить?.. Правда, тут наши бабьи секреты.

– Ну, если секреты…

Письмо было длинным, со всеми подробностями жизни жены и дочери, с переживаниями за Танюшку, совсем переставшую слушаться мать, – завела себе ухажёра, тот длинный и глупый, но как это объяснить дочери? Мужское влияние нужно. И хотя Ирина только в самом конце спрашивала, как здоровье Солонецкого, во всём письме чувствовалось, что оно адресовано именно ему.

– Я ещё не ответила, – сказала Полина Львовна. Положила письмо на книжный шкаф. – Соберёшься лететь – к нам зайди, кое-что передам Ирише, и для Танечки у меня подарок давно лежит…

– Сама раньше слетаешь.

– Пошла я, – словно не слыша, сказала Полина Львовна. – А то мой дед там паникует, наверное…Так не забудь, зайди перед отьездом.

Солонецкий промолчал.

Оставшись один, он ещё раз перечитал письмо, жадно вникая в то, что не было написано, но что неизменно содержит любое письмо: в нём была тоска, он не мог ошибиться. Что там за длинный оболтус? – подумал он о Танином ухажёре. Подумал неприязненно, разделяя настроение жены. И слушаться перестала, от рук отбилась… И тут же ревниво признался, что рано или поздно, не этот, так другой оболтус, которому будет всё равно, сколько дней и ночей просидели они с женой над её кроваткой, сколько пережили радости и горя, уведёт Татьяну, и ни он, ни Ирина не смогут этому воспрепятствовать. Да и не должны этого делать. Они должны теперь ждать внуков. Сентиментально подумал, что у него обязательно будут внук и внучка.

Коротко пропел звонок.

Солонецкий неторопливо положил письмо, пошёл открывать.

Ольга Павловна стояла спиной к двери, облокотившись на перильца.

– Входи, – пригласил он.

Не оборачиваясь, она покачала головой, и Солонецкий поспешно накинул шубу, сунул ноги в унты и вышел на улицу.

Он догнал Ольгу Павловну, молча пошёл рядом.

На улице было пустынно, лёгкий ветерок гнал позёмку, холодным светом всё сильнее, к морозу, наливались звезды. На горизонте слабо полыхало синеватыми лентами северное сияние.

– Я первый раз вижу северное сияние, – сказала Ольга Павловна.

– Это разве сияние? Обожди, через месяц настоящее увидишь, – бодро отозвался он.

– Я не могу так планировать, – усмехнувшись, произнесла она. – Я не администратор, Солонецкий, я – художник.

– Прости, а я и забыл.

Он обиделся.

– Между администратором и художником вся разница только в том, что первый планирует на годы и месяцы, а второй – на дни и часы, – помолчав, отпарировал он.

Ольга Павловна остановилась.

– Солонецкий, я тебе не нужна сегодня?

– Нужна, – признался он. – Очень нужна, Оля.

И стал рассказывать о письме жены, словно ещё тогда, когда звонил, именно это и хотел сказать, именно ради этого и звал её. Он говорил и всё более понимал свою жестокость. Ольга Павловна ускоряла и ускоряла шаг, она почти бежала, словно от ударов, пряча голову в пушистый воротник. Он опомнился, остановил её, прижал к себе, коснулся губами её холодных губ и не отпускал, пока она не перестала его отталкивать.

– Прости, – тихо сказал он. – Прости, пожалуйста, Оля. Прости. Ты – единственный человек, с кем я могу быть откровенным до конца… Мне нужно слетать, – вдруг сказал он. – Я слетаю, и всё станет ясно, понимаешь…

– Солонецкий, я тоже люблю тебя.

– Ты поймёшь, я знаю… Вот здесь, – он приложил к груди её руку. – Здесь ещё не всё принадлежит мне одному.

– Я не хочу быть больше гордой. – Ольга Павловна уткнулась ему в плечо. – Это стыдно, наверное, да?.. Я всегда ставила независимость выше всего, но сейчас я не хочу быть гордой, хочу быть рядом с тобой. Она, если любит, прилетела бы, как я…

– Так просто бывает только в юности, – Солонецкий печально улыбнулся. – Вся жизнь впереди, а разлука страшна. Потом жизни остаётся чуть-чуть, но на обиды больше времени уходит. В юности он и она как два облачка: дунь ветерок – и могут разлететься, а с годами – как две горы…

– Красиво, – сквозь слёзы улыбнулась Ольга Павловна. – Не провожай меня дальше, Солонецкий, не надо. Я не уеду, я подожду вас. Можно?

– Оля…

Солонецкий коснулся ладонью её лица и долго стоял, боясь опустить руку.

…Утром по дороге в управление он заскочил к Туровым. Полина Львовна нисколько не удивилась раннему визиту, поставила перед ним тарелку с горячими, только со сковороды блинами, пожаловалась на мужа, убежавшего ни свет ни заря, заставила всё съесть, выпить кофе, ни о чём не спрашивая, и, когда Солонецкий одевался, вынесла перевязанную тяжёлую сумку.

– Только не бросай, – сказала она. – Там стекло есть.

Солонецкий, кряхтя, поднял сумку.

– Не повезу.

– Только попробуй.

– Ладно, Расторгуева пришлю.

– Не пришлёшь, позвоню Пискунову и так его напугаю, что он ни один борт не примет, – пригрозила Полина Львовна.

– Пришлю, пришлю.

В управлении первым делом разобрал бумаги, подписал что необходимо, написал приказ, что во время его отсутствия обязанности начальника строительства исполняет Кузьмин, и вызвал главного инженера к себе в кабинет.

– Срочно вылетаю, – сказал он. – Недели на две. В главк я зайду сам, но на всякий случай позвоните, что по семейным обстоятельствам. И ещё… – Он пристально посмотрел на Кузьмина, перешёл на ты. – В твоих руках, Геннадий Макарович, строительство. На целых две недели ты хозяин. Если веришь в себя, в свои силы, пробуй. Получится – будем работать, а нет… – Он развёл руками.

Кузьмин посмотрел на начальника строительства, и в его глазах Солонецкий прочёл много неприятного для себя. Но объяснять ничего не стал, показал, что разговор окончен…

…В последнюю минуту вспомнил и чуть не с полдороги вернулся за посылкой Полины Львовны и только в самолёте, поглядывая на белые просторы внизу, запоздало подумал, что этот самовольный отпуск может многое изменить в его жизни…

После северных морозов, полярной ночи и тишины Солонецкий, вдохнув тёплый воздух материка и окунувшись в городской шум, неожиданно почувствовал, как тело его наполнилось пьянящей молодостью. Многолюдье, зелёные огоньки такси, музыка, волнами наплывающая сквозь стеклянные стены ресторана «Аэрофлот», – всё это, казалось, было забыто, но сейчас он чувствовал: с толчками сердца убегали назад годы.

Это был город его юности.

Он пошёл пешком, перекидывая сумку из руки в руку, узнавая и не узнавая улицы, выученные назубок памятью, и шёл так долго, пока не устал, и только тогда остановил такси.