Спускаясь по лестнице, я дрожала, как осиновый лист. Если бымертвецы, спящие в могилах, обладали способностью что-либо ощущать, они,конечно, поняли бы мое состояние в эту минуту.

В нос ударил запах сырой и холодной земли.

Гробница святого Зейни-баба была обита цинковой жестью,выкрашенной в зеленый цвет. Из рассказов Хатидже-ханым я узнала, что Зейни-бабавсю свою жизнь провел в нужде и лишениях и не пожелал, чтобы после смерти егоостанки были закутаны в пышные, расшитые шелком покрывала. Иногда кто-нибудьприносил в усыпальницу разукрашенные покрывала, но они не могли пролежать инеделю, гнили, превращались в черные лохмотья.

Бормоча молитвы, старуха подлила масла в лампадку, горевшуюу изголовья святого, потом обернулась ко мне:

— Когда наступает смертный час кого-нибудь из жителейдеревни, Азраил[49] прежде всего посещает святого Зейни-баба, и тогда эталампадка гаснет сама собой. А теперь, дочь моя, попроси у Зейни-баба, чтобытвое заветное желание исполнилось.

У меня подгибались колени. Я едва держалась на ногах.Прислонившись пылающим лбом к прохладному надгробью, я зашептала тихонько, нестолько губами, сколько своим израненным сердцем:

— Мой дорогой Зейни-баба, я всего-навсего толькомаленькая невежественная чалыкушу. Не знаю, как с тобой разговаривать, как тебяумолять. Извини, меня не научили ничему, что могло бы тебе понравиться.Слышала, что ты семь лет провел в этом подземелье, не видя солнечного света.Может, и ты убежал от неверности людей, от их жестокости. Мой дорогойЗейни-баба, хочу попросить тебя о великой милости. В течение этих семи лет былиминуты, когда ты тосковал по солнцу, по ветру. Пошли и мне этого ангелатерпения, который помогал тебе в твоем одиночестве. Я тоже хочу без стонов ислез переносить свою пытку.

Я одна в своей комнате. Хатидже-ханым предоставила менясамой себе, удалившись в каморку, похожую на подвал, в нижнем этаже школы. Тамона до полуночи молилась, перебирала четки.

Вот уже два часа я пишу эти строки при свете коптилки.Издали доносится журчание родника. Иногда потрескивают доски потолка. Яприслушиваюсь к ночным звукам. Холодеет сердце, дрожат губы. Где-то еле слышноразговаривают странные голоса. Лестничные ступеньки тихо скрипят. В коридорераздаются таинственные шорохи, похожие на человеческий шепот.

Не трусь, Чалыкушу, ложись спать. Чего бояться каких-тоночных таинственных голосов. Они не причинят тебе столько зла, сколько принеслислова «желтого цветка» тогда, в теткином доме.

Сегодня утром я подсчитала: прошел почти месяц, как яприехала в Зейнилер. А мне кажется, я живу здесь уже много лет. До этого днямне не хотелось притрагиваться к дневнику. Вернее, я боялась… Первые дни япребывала в страшном унынии и отчаянии, и кто знает, какую чепуху могланаписать. Сейчас я уже привыкаю к здешней жизни.

У сестры Алекси было любимое изречение: «Девочки мои, отбезнадежных болезней и неизбежных бедствий есть только одно лекарство: терпениеи покорность. Но несчастья обладают тайным состраданием. Кто не жалуется ивстречает их с улыбкой, к тому они менее жестоки».

Обычно у Чалыкушу эти слова вызывали только смех, но сейчасона считает их правильными и уже не смеется.

После приезда в Зейнилер у меня бывали такие часы, когда ячуть не сходила с ума. «Сопротивление бесполезно, — твердила я, — всеравно ты не выдержишь».

В такие минуты мне на помощь приходили мудрые слова сестрыАлекси. Душа моя обливалась слезами, а лицо смеялось, и я начинала петь,насвистывать, чтобы обмануть себя притворным весельем, и сердце мое, трепеща,оживало, как увядший цветок, поставленный в воду.

Я искала утешение в окружающих меня мелочах: будь тосвежесорванный зеленый листок, случайно попавшийся мне в руки, которым я водилапо лицу, или тощий котенок, найденный в саду, которого я прижимала к груди,согревая своим дыханием. А когда было совсем невмоготу, говорила себе: «Нехандри, Феридэ, крепись! Ты ведь знаешь, у тебя ничего не осталось в жизни,кроме веселого лица и смелости».

И пусть мое веселье было наигранным, мимолетным, но развелуч света, пробившийся в темное подземелье, или жалкий цветок, распустившийсясреди камней у разрушенной стены, не есть признаки жизни, несущие человекунадежду и утешение?

Сегодня пятница[50]. Занятий в школе нет.

Дождь, ливший несколько дней подряд, наконец прекратился. Заокном осень устраивает свой последний, прощальный праздник. Кажется, что игорная цепь вдали, и болотце, поросшее камышом, весело улыбаются солнцу. Дажекипарисы и надгробные камни на кладбище потеряли свою строгость, пересталинаводить страх.

Я заглядываю в глубину своего сердца и чувствую, что уженачинаю успокаиваться, привыкать к новой жизни и даже понемногу любить этоттемный, тоскливый край.

К занятиям в школе я приступила на следующее утро послесвоего приезда. Этот день не забудется никогда.

Утром я лучше разглядела класс, ремонт которого стоилзаведующему отделом образования из Б… «больших жертв». Прежде тут, очевидно,был хлев, потом настелили пол, расширили окна, вставили и застеклили рамы. Обоина стенах были чернее сажи. У двери косо висела карта, рядом три учебныхплаката; на одном был изображен скелет человека, на другом — крестьянскаяферма, на третьем — змея. Очевидно, это и был «новый школьный инвентарь».

Около стены, со стороны сада, еще сохранилась кормушка дляскотины — память о хлеве. Ее не выбросили, а прибили сверху деревянную крышку:получилось нечто вроде сундука. Сюда ученики складывали свою провизию,учебники, а также вязанки хвороста, — его собирали в горах для отопленияшколы.

Хатидже-ханым мне объяснила, что в сундук иногда сажаютшалунов, которых не может образумить палка. Младший сын старосты Вехби почтивсе время проводил в этом сундуке. Напроказив, мальчуган сам забирался всундук, ложился там на спину, как покойник в гробу, и собственноручно опускалкрышку.

Я удивленно спросила у Хатидже-ханым:

— А мухтар не сердится?

Хатидже-ханым покачала головой.

— Мухтар-бей бывает только доволен. Он сказал мне:«Молодец, Хатидже-ханым, хорошо, что надоумила. У нас дома тоже есть сундук.Теперь, если негодник набедокурит, я буду сажать его туда».

— Хороший метод воспитания. Значит, в школе есть имальчики?

— Да, несколько человек. Но взрослых ребят мы посылаемв мужскую школу в деревню Гариблер.

— А где находится деревня Гариблер?