Дети вопили:

— Мамочка!.. Папа убивает маму!

Несчастная женщина после каждого пинка, после каждого взмахаплетки, которая извивалась и свистела, как змея, со стоном валилась на пол, нозатем, собравшись с силами, вдруг вскакивала и хватала офицера за колени.

— Буду твоей рабыней, твоей жертвой, мой господин!..Убей меня, только не бросай, не разводись со мной!..

Я была почти раздета, и мне снова пришлось вернуться вномер. Да и что я могла сделать?

Уже проснулись обитатели первого этажа. Внизу послышалсятопот ног, неясные голоса. На потолке коридора заплясали тени. В пролетелестницы показалась лысая голова Хаджи-калфы. Старика разбудил грохот, онсхватил коптилку и, как был в нижнем белье, кинулся наверх.

— Как не стыдно! Какой позор! Да разве можно такбезобразничать в гостинице? — закричал он и хотел было оттащить офицера.

Но офицер что было силы ударил храбреца ногой в живот.Бедняга Хаджи-калфа взвился в воздух, словно большой футбольный мяч, влетелсквозь незапертую дверь ко мне в комнату и грохнулся спиной на пол, задраввверх голые ноги. К счастью, я вовремя успела подскочить и подхватить его,иначе лысый череп бедняги, наверно, раскололся бы о половицы, как большаятыква.

Прерванный сон, страх, изумление и, наконец, вид старогономерного, — мои нервы не выдержали всего этого.

Старик с трудом поднялся на ноги, приговаривая:

— Ах, господи!.. Ах ты, господи!.. Ах, будь тынеладен!.. Грубиян!..

И тут я повалилась на постель, не знаю, как я осталась жива.Я задыхалась, захлебывалась в истерическом хохоте, комкала руками одеяло. Мне ужебыло не до трагедии, разыгравшейся в коридоре.

Когда я пришла в себя, шум и крики за дверью прекратились,гостиница опять погрузилась в тишину.

Мне потом рассказали, что произошло. Навязчивая любовь особыиз Монастира стала в конце концов офицеру поперек горла, и он решил во что быто ни стало отправить ее с детьми на родину. В эту ночь он пришел сказать, чтобилеты куплены и утром следует быть готовой к отъезду. Но могла ли беднаяженщина так легко расстаться с мужем? Конечно, она вцепилась в него, приняласьпросить, умолять. Кто знает, какие сцены, какие слова предшествовали стольстрашному эпилогу?

Когда часа через два я собиралась все-таки заснуть, в дверьтихонько постучался Хаджи-калфа.

— Послушай меня, ходжаным. Кроме тебя, в гостиницеженщин нет. Несчастная соседка лежит без сознания. Только не надо смеяться…Сходи к ней, ради бога, посмотри. Я ведь мужчина, мне неудобно. Не дай бог,помрет. Свалится тогда беда на наши головы.

Но когда в дверях появилось лицо Хаджи-калфы, мною опятьовладел приступ смеха. Я хотела сказать: «До свадьбы заживет», — но немогла вымолвить ни слова.

Хаджи-калфа сердито посмотрел на меня и покачал головой:

— Хохочешь? Заливаешься? Ах ты негодница!.. Нет, вытолько посмотрите на нее!..

Он так странно, с анатолийским акцентом, произносил слово«хохочешь», что я и сейчас не могу удержаться от смеха.

Больше часа мне пришлось провозиться с моей несчастнойсоседкой. Тело ее было покрыто синяками и ссадинами. Она закатывала глаза,сжимала челюсти и все время теряла сознание. Я впервые в жизни ухаживала заподобной «больной» и чувствовала себя очень неуверенно. Впрочем, стоит человекупопасть в положение сиделки, и он невольно начинает проявлять чудеса усердия.

Каждый обморок продолжался не менее пяти минут. Я растиралапострадавшей кисти рук. Ее дочь подносила кувшин, и мы кропили лицо водой.Ссадины были на лбу, щеках, губах. Кровь, смешанная с сурьмой и румянами, сталапочти черной и тоненькими струйками стекала по подбородку на грудь. Господи,сколько было краски на этом лице! Кувшин почти опустел, а румяна и сурьма всееще не смылись.

Когда я проснулась на другой день, номер напротив был ужепуст. Офицер рано утром на фаэтоне увез свою первую жену вместе с детьми. Передотъездом соседка хотела увидеть меня, чтобы проститься, но не осмелиласьразбудить, так как знала, что из-за нее я почти не спала в эту ночь. Онапоцеловала меня спящую в глаза и просила Хаджи-калфу передать привет.

Телегу порядком трясло. Когда мой взгляд останавливался налице Хаджи-калфы, я опять начинала смеяться. Старик понимал причину стольнеуместного веселья, сам смущенно улыбался в ответ и, качая головой, ворчал:

— Смеешься! Все еще радуешься?! — И, вспоминаяужасный пинок, полученный вчера вечером, добавлял: — Проклятый офицеришка!Понимаешь, так меня лягнул, — все в животе перемешалось. Мират, вот тебеотцовское наставление: никогда в жизни не вздумай разнимать супругов. Муж ижена — одна сатана.

Наконец мы доехали до родника. Здесь нам предстоялорасстаться. Хаджи-калфа вылил воду из двух бутылок, которые я взяла в дорогу,наполнил их заново, потом принялся пространно наставлять старого возницу.

Неврик-ханым, всхлипывая, переложила в мою корзинкунесколько хлебцев, испеченных накануне специально для меня.

Дикая Айкануш, которая, как мне казалось, была совершенноравнодушна ко мне, вдруг заплакала, словно у нее что-то заболело. Да какзаплакала! Я сняла свои жемчужные сережки и продела их в уши девушки. Моящедрость смутила Хаджи-калфу.

— Нет, ходжаным! — пробормотал он. — Подаркине должны стоить денег. А ведь это драгоценные жемчужины…

Я улыбнулась. Как объяснить этим простодушным людям, что посравнению с жемчужинами, которые текли по лицу девушки, эти серьги не имелиникакой цены!

Хаджи-калфа подсадил меня на телегу, затем глубоко вздохнул,ударил себя кулаком в грудь и сказал:

— Клянусь тебе, для меня эта разлука мучительнее, чемвчерашний пинок офицера.

Эти слова опять напомнили о ночном скандале, и ярассмеялась. Телега тронулась. Хаджи-калфа погрозил вслед пальцем:

— Смеешься, негодница! Смеешься!..

Ах, если б расстояние сразу не отдалило нас и ты смог быувидеть мои глаза, ты не сказал бы так, мой дорогой, мой славный Хаджи-калфа!

Вскоре мы углубились в горы, дорога сделалась крутой,ухабистой. Она то пролегала по высохшим руслам рек, то тянулась вдоль пустыхполей и запущенных виноградников.

Изредка нам попадался одинокий крестьянин, еще реже — арба,которая, казалось, стонала от усталости, или босоногая женщина с вязанкойхвороста за плечами.

На узенькой тропинке, бегущей через виноградник, мы встретилидвух длинноусых жандармов, одетых так странно, что их можно было принять заразбойников. Поравнявшись с нами, они поприветствовали возницу:

— Селямюн алейкюм! — и пристально глянули на меня.