На прощание Хаджи-калфа говорил мне: «Дорога, слава аллаху,надежная, но на всякий случай закрывайся чадрой. У тебя не такое лицо, котороеможно всегда держать открытым. Понятно, милая?» И вот теперь, стоило мнезаметить кого-нибудь вдали, я тотчас вспоминала наставления Хаджи-калфы изакрывала лицо.

Шли часы. Дорога была безлюдна, уныла. Наша телега грустнопоскрипывала. И кто ее только придумал!.. На склонах гор, в ущельях скрежет ееколес о камни порождал эхо, которое звучало в ушах человека как утешение. Акогда мы ехали среди скал, мне вдруг почудилось, будто за грудой черных, словнообожженных, камней вьется невидимая тропинка, а по тропе бежит женщина,всхлипывая и причитая жалостливым голосом.

— Приближался вечер. Солнце медленно уползало за горныесклоны. Ущелья начинали наполняться сумраком. А дороге конца-краю нет. Кругомни деревни, ни деревца.

Постепенно в сердце мое начал заползать страх: что, если мыдо ночи не попадем в Зейнилер? Вдруг нам придется заночевать среди этих гор!

Время от времени возница останавливал телегу и давал лошадямпередохнуть, разговаривая при этом с ними, как с людьми.

Наконец, когда мы остановились опять среди скал, я невыдержала и спросила:

— Много ли еще осталось?

Возница медленно покачал головой и сказал:

— Приехали уже…

Будь это не пожилой человек, я бы подумала, что он надо мнойсмеется.

— То есть как приехали? — удивилась я. —Кругом ни души… Деревушки нигде не видно…

Старик снял с телеги мои пожитки.

— Надо спуститься по этой тропинке. Зейнилер в пятиминутах ходьбы отсюда. Телегой тут не проедешь.

Мы стали спускаться вниз по тропинке, крутой, словнолестница на минарете. Вскоре сквозь вечерние сумерки я разглядела внизу темныесилуэты кипарисов и несколько деревянных домишек среди жалких садов,огороженных плетнями.

На первый взгляд деревня Зейнилер производила впечатлениепожарища, над которым еще кое-где поднимались струйки дыма.

Обычно при слове «деревня» мне представлялись веселыеопрятные домишки, утопающие в зелени, как уютные голубятни старых особняков наБосфоре. А эти лачуги походили на черные мрачные развалины, которые вот-вотрухнут.

У покосившейся мельницы нам встретился старик в бурке ичалме. Он тянул за собой на веревке тощую коровенку, у которой ребра, казалось,выпирали поверх шкуры, и безуспешно пытался загнать ее в ворота. Увидев нас, оностановился и внимательно пригляделся.

Старик оказался мухтаром[41] Зейнилер. Возница знал его. Он внескольких словах объяснил, кто я такая.

Под простым черным чаршафом и плотной чадрой трудно былоугадать мой возраст. Несмотря на это, мухтар-эфенди недоуменно посмотрел в моюсторону; очевидно, нашел меня слишком разряженной. Поручив корову босоногомумальчишке, он попросил нас следовать за ним.

Мы очутились в лабиринте деревенских улочек. Теперь можнобыло лучше рассмотреть дома. На Босфоре в районе деревушки Кавак стоят ветхиерыбачьи хибарки, перед которыми разбросаны сети. Хибары скривились под ударамиморского ветра, насквозь прогнили и почернели под дождем. Домишки Зейнилернапомнили мне эти лачуги. Внизу — хлев на четырех столбах, над ним жилище изнескольких комнат, куда надо забираться по приставной лестнице. Словом, селениеЗейнилер ничуть не походило на те деревушки, о которых я когда-то читала ислышала, которые видела на картинках.

Мы остановились перед красными воротами сада, окруженноговысоким деревянным забором. На первый взгляд деревня Зейнилер показалась мнесплошь черной, вплоть до листьев. Поэтому я немало удивилась, увидев этикрасные доски.

Мухтар принялся стучать кулаками. При каждом ударе ворота сотрясалисьтак, словно готовы были развалиться.

— Наверно, Хатидже-ханым совершает вечернийнамаз, — сказал он. — Подождем немного.

У возницы не было времени ждать, он оставил мои вещи у вороти простился с нами. Мухтар сел на землю, подобрав полы своей бурки. Япримостилась на чемодане. Завязался разговор.

Я узнала, что эта Хатидже-ханым очень набожная женщина исостоит в

какой-то дервишской секте. Она навещала больных, читала«Мевлюд» [42], расписывала невестам лица; поила в последний раз умирающих священнойводой

земзем[43]. Ей же приходилось обмывать тела усопших женщин изаворачивать их в саван.

Мухтар-эфенди походил на человека, который окончил духовноеучилище. Я поняла, что он хочет воспользоваться случаем и сделать мне нескольконаставлений. Он не выступал противником новой системы преподавания, ножаловался, что в современных школах совсем забыли о Коране. Из его рассказа яузнала, что в школе Зейнилер сменилось несколько учительниц, но, увы, ни

одна из них не знала хорошо Корана и ильмихаля[44].

Мухтар-эфенди весьма доброжелательно отзывался оХатидже-ханым. Я поняла, что, если предоставлю этой «добродетельной,благоразумной, благочестивой и богомольной» женщине обучать детей Корану иильмихалю, а сама будут вести остальные уроки, вся деревня будет оченьдовольна.

Наставления мухтара-эфенди были прерваны стуком деревянныхбашмаков, который донесся из-за забора. Мы со стариком поднялись на ноги.Загремел засов. Грубый голос спросил:

— Кто там?

— Свои, Хатидже-ханым… Из города приехала учительница.

Хатидже-ханым оказалась высокой семидесятилетней старухой скрупными чертами лица. Волосы ее были выкрашены хной и повязаны зеленымплатком. Ее

сутулые плечи облегало темное ельдирме[45] с накидкой, какиеносят набожные старухи. На грубом, словно высеченном из камня, лице, смуглом иморщинистом, выделялись удивительно молодые глаза и ослепительно белые зубы.

Пытаясь разглядеть под чадрой мое лицо, она сказала:

— Добро пожаловать, ходжаным, входи!

Опершись рукой о притолоку ворот и не переступая порога,словно ей было запрещено выходить на улицу, Хатидже-ханым подхватила моивещички, заперла опять ворота на засов и повела меня за собой.

Мы миновали сад, и я увидела здание школы, «отстроенноезаново ценой больших жертв». Оно точь-в-точь походило на все остальные лачугиЗейнилер, с той лишь разницей, что доски, набитые внизу вокруг столбов иобразующие какое-то подобие класса, не успели еще почернеть.