Никому не останется этот тленный мир.

Проходи, наша жизнь, наступай, смерти пир!

Хатидже-ханым повесила на стену плакат с изображениемчеловеческого скелета и рассказывала ученикам об ужасах смерти, о загробныхмуках:

— Завтра, когда мы умрем, наше мясо сгниет и от насостанутся вот такие высохшие кости…

По мнению старой женщины, все таблицы предназначалисьприблизительно для таких же целей. Например, показывая на плакат, где быланарисована крестьянская ферма, она говорила:

— Создав этих овец, аллах думал: «Пусть мои рабы едятмясо и молятся мне…» Мы пожираем, отправляем в наши недостойные утробы этиховец… А платим ли мы аллаху свой долг? Где уж там!.. Но когда мы завтра уйдем в

землю, когда возле нас с огненными булавами встанут Мюнкир иНекир[51], что мы будем говорить?.. — И Хатидже-ханым снова принималась забесконечные описания смерти.

А плакат с изображением змеи Хатидже-ханым использовала влечебных

целях, она заявила, будто это Шахмиран[52], и царапала наживоте змеи имена больных.

Чего только я не придумывала для того, чтобы хоть чуточку развеселитьбедных детей, рассмешить их! Но все мои старания пропадали зря. Перемены вшколе я сделала обязательными, каждые полчаса или час выходила с детьми в сад.Я старалась научить их веселым, интересным играм. Но малышам почему-то они недоставляли никакого удовольствия. Тогда я предоставляла их самим себе иотходила в сторону.

У этих маленьких девочек с потухшими глазами и усталымилицами, как у взрослых людей, измученных страданиями, оказалось любимоеразвлечение: забившись в какой-нибудь укромный уголок сада, они начиналираспевать

религиозные гимны, без конца повторяя слова «смерть»,«гроб», «тенешир» [53],

«зебани» [54], «могила». Одна песня была особенно жуткой.Когда я слушала хор их дрожащих голосов, у меня волосы вставали дыбом:

Словно вору, разденут тебя они, И в пустой гроб положат тебяони.

И от смерти жестокой пощады не жди…

Они завывали, и перед моим взором возникали картиныпохоронной процессии.

Чаще всего мои ученики играли в похороны. Эта играустраивалась главным образом во время длинных обеденных перемен. Она походилана театральное представление. Главными актерами были Нафыз Нури и арабчонокДжафер-ага.

Джафер-ага заболевает. Вокруг него собираются девочки,читают хором Коран, льют ему в рот священную воду «земзем». После того какмалыш, закатив глаза, «испускает дух», девочки, причитая, подвязывают емучелюсть платком. Затем Джафера клали на тенешир и обмывали.

Дети украшали зелеными платками доску, выломанную из ворот,получался гроб, который мало чем отличался от настоящего страшного гроба.

У меня мурашки бегали по спине, когда Нафыз Нурипронзительным,

зловещим голосом звал к проводам покойника, выкрикиваяэзан[55], читал заупокойный намаз. А у могилы, приступая к обряду развода, онвосклицал:

— Эй, Зехра, супруга Джафера!..

Несколько раз эта картина даже снилась мне.

Как я уже сказала, в этой деревне человеку всегда чудитсязапах смерти, особенно ночью, когда каждый час тянется нескончаемо долго итомительно… Пережить кошмары этих ночей было очень трудно.

Однажды ночью в горах завыли шакалы. Я очень испугалась ирешила сбежать вниз, к Хатидже-ханым. Однако, переступив порог ее комнатушки,пропахшей плесенью и похожей на подвал, я увидела картину, показавшуюся мне всто раз страшнее, чем завывание шакалов. Закутанная с головы до ног в белоепокрывало, старая женщина сидела на молитвенном коврике и, перебирая длинныечетки, раскачиваясь из стороны в сторону, бормотала что-то глухим голосом,точно была без сознания.

У меня в Зейнилер три привязанности.

Первая — родник под моим окном, чье неумолчное журчаниепомогает коротать томительное одиночество.

Вторая — маленький Вехби, тот самый шалун, который вовремена царствования Хатидже-ханым все время в классе проводил на дне сундука,отбывая наказание. Я очень полюбила этого проказника, ничем не походившего нина одного из своих сверстников.

Он смешно картавил, но говорил свободно, весело,непринужденно.

Однажды в саду Вехби пристально глянул на меня, прищуривсвои блестящие глазки.

— Что смотришь, Вехби? — спросила я.

Вехби ни капли не смутился и ответил:

— Какая ты красивая девушка! Давай я тебя возьму в женымоему старшему брату, станешь нашей невесткой.

Все в Вехби замечательно, все мне нравится, вот толькосчитаться со мной он никак не желает. Даже когда я, рассердившись, тихонькодергаю его за ухо, он не обращает на это никакого внимания. Но, может быть,именно поэтому я и люблю его.

Услышав от Вехби столь фамильярное предложение, янахмурилась.

— Разве можно своей учительнице говорить подобные вещи?Вот услышат взрослые — ох, и зададут тебе жару!

Вехби ответил, как бы потешаясь над моим простодушием:

— Вот уж дудки! Разве я скажу еще кому-нибудь такое?

Господи, ну и болтун же этот деревенский мальчик с пальчик.

А Вехби с той же непринужденностью продолжал:

— Я буду называть тебя: «Моя стамбульская невестка…»Буду приносить тебе каштаны. Брат повесит тебе на шею ожерелье из золотыхмонет.

— Как, разве у тебя еще нет невестки?

— Есть. Но это темная девушка. Мы ее выдадим за чабанаХасана.

— А кто же твой брат?

— Жандарм.

— А что делают жандармы?

Вехби задумался, почесал голову и сказал:

— Режут гяуров[56].

Мне нравится, что Вехби горд, упрям и независим. Он задираетнос, совсем как взрослый мужчина. Когда я на уроках поправляю его, Вехбисмущается, злится и ни за что не хочет исправить ошибку. А если я настаиваю,мальчик презрительно глядит мне в лицо и говорит: