выбор. Его выбор, а не совокупность обстоятельств. А насчёт твоего отца… Я тебе уже говорил и ещё раз повторю. Твой отец тогда мальчишкой в такой замес попал, что нам сейчас и представить страшно. Тогда взрослые люди столько всего творили, взрослые, а он — пацан желторотый.

— Погодите, — прервала их перепалку Анна. — О чём вы говорите? О ком? О Григории Ивановиче? Я чего-то не знаю?

— Да мы сами только недавно узнали. Помнишь тот дневник, что Ника принесла?

При имени дочери по лицу Павла пробежалась гримаса боли, но он справился. С трудом, но справился. И тут же опять остановил Бориса.

— Боря, давай не здесь. Тем более, Марии Георгиевне это наверняка неинтересно.

Павел опять безжалостно переврал отчество Маруси, но на этот раз она не зацепилась за это. Только сказала очень тихо:

— Нет, отчего же… очень интересно.

— Потом, Паша, у тебя ещё сто сорок причин найдётся, чтобы не рассказывать, — Борис повернулся к Анне и Марусе и, не давая Павлу опомниться, принялся быстро говорить.

История была невероятной, хотя… если учесть то время — мятеж, переворот — чему удивляться? Разве что тому, что слово «убийство» так не вязалось с обликом отца Павла.

Анна хорошо помнила Григория Ивановича, помнила, как Пашка гордился своим отцом, и как они с Борькой ему немного завидовали. Её собственный отец был другим, хорошим, но слабым, а у Борьки вообще отчим — человечишка мелкий и пустой. А вот Григорий Иванович… Те редкие вечера, когда он бывал дома, они все втроём зависали у Пашки, развесив уши, внимали рассказам Пашкиного отца, смеялись вместе с ним, примиряясь даже с присутствием Елены Арсеньевны, Пашкиной матери.

И вот теперь, слушая Бориса, Анна пыталась уложить всё в голове, но получалось плохо. Конечно, времена тогда были кровавые, но тут ведь не столько в этом дело, сколько в немыслимом повороте судьбы, которая словно в насмешку свела вместе родителей Павла. И теперь многое становилось на свои места: и злые синие глаза Елены Арсеньевны, и растерянность, которая нет-нет, да и прорывалась на лице Пашкиного отца, и та незнакомая женщина, с которой обнимался Григорий Иванович — Анна с Борькой однажды наткнулись на них случайно, и Борька взял с неё слово, что она ничего и никогда не скажет об этом Пашке. И она пообещала.

Анна посмотрела на Павла. Он сидел, крепко обхватив голову руками, ни на кого не глядя, а когда Борис закончил, поднял на Анну свои пасмурные глаза и сказал, только ей одной сказал, как будто не было рядом ни Бориса, ни Маруси:

— Поняла теперь, почему?

— Паша, — начала она, но её неожиданно перебила Маруся. Выкрикнула сердито и почти зло:

— Ну и что? Это ещё ничего не значит. Ему было всего лишь восемнадцать!

— Да вам-то откуда это знать? — тут же вскинулся Павел. — И почему вы, чёрт возьми, всё время суетесь!

— Да потому что…

— Тихо-тихо, — Борис примиряюще вскинул вверх руки. — Перестаньте уже. А ты, Паша, тоже не прав. Аня, скажи уже ему. Меня он не слушает.

Она не знала, что сказать. Никакие слова в голову не шли, а подойти и утешить его она тоже не могла.

Павел справился сам. Тряхнул головой, словно прогоняя морок, вымученно улыбнулся.

— Ладно. Не обращайте внимания. Что-то я расклеился. Устал, наверно.

— Ну так сейчас мы живо, Паша, тебе койко-место организуем, — тут же оживился Борис. Подмигнул им с Марусей, весело и как ни в чем не бывало, но Анна видела, что в зелёных Борькиных глазах промелькнуло облегчение. — Неужели ты, Паша, мог подумать, что я тебя, главу Совета и совесть нации, оставлю ночевать в коридорах. Нет, конечно. Я нам с тобой такую комнатку зарезервировал, закачаешься.

— Нам? — переспросил Павел, и Борис тут же картинно закатила глаза.

— Извини, Павел Григорьевич, но жить мы с тобой опять будем вместе. Отдельных апартаментов для тебя выбить так и не удалось — увы, мои чары оставили равнодушными коменданта общежития.

— Мужик, наверно, комендант общежития, да? — поинтересовался Павел. — Не клюнул на твои прелести.

Анна почувствовала, как напряжение, вызванное недавним разговором, спадает. Всё-таки Борька умел вырулить из любой ситуации, а у Павла хватало сил не сломаться.

— Придётся мне ещё немного тебя потерпеть, — продолжил Павел. — Но! Будешь и дальше называть меня совестью нации — выселю в коридор к чёртовой матери, не обессудь.

— Вот и старайся для тебя. Никакой благодарности. Выселит он меня! А я тогда к девчонкам нашим попрошусь на постой. Вы же меня приютите? Не позволите шататься по этой станции всю ночь, одинокому и неприкаянному? Найдётся в вашей девичей светёлке место для впавшего в немилость у начальства?

Маруся фыркнула, а Анна рассеянно спросила:

— В нашей светёлке?

— Ну да, я вас вместе решил поселить. Я заметил, что вы подружились, — сверкнул улыбкой Борька.

— Кстати, Ань, я и сама хотела предложить, — добавила Маруся. — У меня комната на двоих, а я там одна сейчас. Так что, с удовольствием возьму тебя на постой.

— А меня? Честное слово, обещаю вести себя прилично, — не унимался Литвинов.

— А вы, Борис, всегда так за женщинами ухаживаете? Сразу с разбега и в койку? — поинтересовалась Маруся.

— А что время-то терять? У нас война, можно сказать. Некогда всякие церемонии разводить. Может, нас вообще завтра, Пашиными стараниями, выдадут наверх на милость новому правительству, и полетят наши буйные головушки… Имеют будущие герои право на порцию женской ласки?

— Да уймись ты, Борь, — одёрнул его Павел. — Вот ты разошёлся, честное слово, слушать невозможно. И вообще, — Павел оглядел всех. — Перекусили? Все? А теперь спать. Давай, Дон Жуан, веди нас в те апартаменты, что ты нам приготовил.

— Вот так всегда, — Борис театрально вздохнул и развёл руками. — Ты подрезаешь мне крылья. А я ведь почти был у цели.

И Борька, подлец, нагло подмигнул Марусе, которая не осталась в долгу и тут же припечатала:

— Вам до цели как отсюда на четырёхсотый этаж пешком.

— Не дойдёт, — коротко резюмировал Павел.

— Ну это мы ещё посмотрим.