таяли, как мороженое на жаре. Ему и не надо было никогда напрягаться, женщины сами падали в объятия Бориса, стоило ему только захотеть. В их классе почти все девчонки сохли по нему, а он принимал их обожание как должное, увлекался одной, быстро терял интерес, переключался на другую. Походя, играючи, разбивал девичьи сердца, вряд ли замечая, какие чувства вызывает в доверчивых душах, и мало обращая внимания на слёзы отвергнутых одноклассниц. А ведь некоторые переживали всерьёз — кажется, случилась какая-то история с Ликой, подружкой Пашкиной пассии Вики Мосиной. Впрочем, подробностей Анна не знала, да и эта парочка, Вика и Лика — две похожие друг на друга куклы с голубыми глазами и светлыми, одинаково уложенными волосами, со стандартными улыбками, наверняка, сотни раз отрепетированными у зеркала — не вызывала у Анны никаких симпатий. А Борька… Борька и сейчас оставался Борькой, любимцем дам, красавчиком, шутником и балагуром. И может быть, оттого что ему довольно легко всё доставалось, он так и не смог никого полюбить по-настоящему, найти своё счастье. И единственный раз, когда он не получил сходу желаемое, была та глупая история с его влюблённостью в неё саму. Хотя какая там влюблённость.

Анна никогда не считала чувства Бориса к себе настоящими. Это была лишь одна из граней вечного соперничества, которое не могло не возникнуть между двумя прирождёнными лидерами, какими были Литвинов и Савельев. Кроме того, Борис, по своей природе лучше разбиравшийся в людях, прекрасно видел её истинные чувства к Павлу — она могла обмануть других, Павла, Лизу, даже папу, но не Борьку. От зелёных и пристальных глаз Литвинова ничего не ускользало. И, скорее всего, именно этот взрывоопасный замес — невозможность получить желаемое, зависть к Пашке, пребывающем в полном неведении, её собственная холодность, на которую Борис натыкался всякий раз при попытке подкатить — и вылилось в ту некрасивую сцену, когда он бросился перед ней на колени.

К счастью, всё давно уже в прошлом, отболело и умерло, как говорится, и сейчас, глядя, как Борис заигрывает с Марусей, Анна испытывала что-то похожее на сестринскую нежность.

— Вы уж тогда тоже меня зовите просто — Марусей, — не осталась в долгу Маруся. — Всё равно тут некоторые никак отчество моё запомнить не могут.

Она стрельнула глазами в Павла. Тот никак не отреагировал, молча ел, погружённый в какие-то свои думы, и Анна вдруг поразилась произошедшей с ним метаморфозой.

Каких-то полчаса назад она видела железного, несгибаемого человека, который чётко и спокойно разговаривал с людьми, объяснял, отвечал на вопросы, и, глядя на которого, у каждого возникало непоколебимое чувство уверенности, что всё обязательно получится и что мы победим. А сейчас перед ней сидел просто мужчина, немолодой, уставший, с запавшими, потемневшими глазами, замотанный и осунувшийся. Анна смотрела на склонённую над тарелкой голову, на его волосы, ещё густые и мягкие (она помнила, как ерошила их, пропуская сквозь пальцы светлые прядки), видела, как он хмурит лоб, и морщинка между бровями становится всё глубже, и ей хотелось подойти к нему, встать сзади, обнять за плечи, поцеловать в светлую макушку, прошептать на ухо что-то глупое и утешительное. Чтобы он хоть на минуту расслабился, улыбнулся. Ей улыбнулся.

Как же она устала. Не от работы, хотя и от неё тоже, — она устала жить без него. Устала бороться с собой, с чувством вины, устала пытаться найти оправдания его поступкам (а может и не стоит уже их искать, ну их к чёрту), устала выстраивать стену между собой и им — всё равно она рушилась при одном его взгляде, она просто устала. Очень сильно устала.

— …ну и что там капитан Алёхин? Всех врагов одолел?

Анна очнулась от своих мыслей, повернулась к Марусе и Борису. Эти двое уже болтали так, словно были знакомы сто лет, и сейчас их разговор перенёсся от Павла, которого они оба пытались задеть, но безрезультатно — Павел их не слушал, — к боям, которые шли наверху.

— Как вам, Борис, вообще удалось склонить этого Алёхина на светлую сторону?

— Мне? — деланно удивился Борис. — Я тут вообще ни при чём, это все вы, Марусенька. И скажите-ка лучше, а что нужно такого делать, чтобы мужчина через два часа после знакомства с женщиной начал заикаться при одном её имени?

— На себе хотите испытать?

— Боже упаси!

— Послушай, Боря, — Анна прервала Бориса. Разговор о завязавшейся наверху перестрелке внезапно отрезвил её, прервал общее благодушное и почти домашнее настроение. — Этот бой, наверху… там же, наверно, есть раненые?

Литвинов смахнул с лица улыбку.

— Есть. Но ты не волнуйся, Ань. Сейчас там всё под контролем. Раненых всего двое. К счастью, лёгкие. Там этот врач местный, толстый такой, со смешной фамилией, Пятачков, Пяткин…

— Фельдшер Пятнашкин, — машинально поправила Анна.

— Точно, Пятнашкин. Суровый мужик. Но деятельный. Как только административный этаж разблокировали, как будто из-под земли вырос. Тут же организовал небольшой госпиталь. У такого не забалуешь. Мы с ним повздорили слегка, я ему приказал тебя сменить. Вы с ним сойдётесь, Аня. Он такой же как ты, хлебом не корми — дай кого-нибудь полечить. Ну а если серьёзно, там с этими двумя ничего такого страшного.

— Есть ещё двое убитых, — мрачно заметил Павел. Он наконец-то оторвался от своей тарелки, обвёл всех тяжёлым взглядом. — И с той стороны тоже, кажется.

По его тону Анна поняла, что Павел мучительно переживает эти жертвы. Гибель и своих, и чужих. Каждого. Записывает на свой личный счёт. Как он сказал Мельникову, ещё там, в больнице? За свои грехи отвечу. Полностью. По всему длинному списку. Так кажется.

— Паша, ну может хватит, а? — Борис поймал взгляд Павла, догадавшись, о чём тот думает. — Только вот это ещё на себя не надо навешивать. Это у твоего родственничка поехала крыша, не у тебя. Это твой кузен Серёжа, прикрываясь братской любовью, с детства вынашивал планы мести. Ты-то тут причём, Паша?

— Притом, — Павел снова уткнулся в тарелку. Потом резко поднял голову, уставился на Бориса злым взглядом. — Ты сам знаешь. Ничего бы этого сейчас, возможно, просто не было, если бы не та история. Если бы не мой отец…

— Э, нет, — глаза Бориса тоже стали колкими. — Не стоит оправдывать господина Ставицкого, это его сознательный